Ночь скоро возмужала и стала бездонно черной, но продолжала и теперь таинственно сиять, волшебным образом светиться изнутри. Вот только Игорь вдыхал не этот запах чистоты и свежести небесных сфер, а луковый, отрыжечный, печеночно-кишечный букет теплого шашлыка. Двух толстых палок, сформованных пеленками лаваша, завернутых в тонкую мраморную бумагу, запрятанных в полиэтиленовый пакет, и все равно пропитывавших, заполнявших собой чистый и черный воздух салона.
* * *
Когда, в какой момент он убедился, понял, что никто и ни за что не может поручиться? Обещать и гарантировать, что его не подведет ни мозг, ни тело. Защитный автоматизм привычки, сноровка, ставшая частью обмена веществ, навык, обыкновенье, оберегающее несовершенную, чего-то ждущую и ищущую душу, как механический, в латы закованный, в скафандре, в каске, фиксированный навсегда в трех измерениях двойник.
Давно, очень давно. Когда после двух или трех лет уже уверенной езды в любую непогоду, днем и ночью, зимой и летом, чуть было не попал в позорное, не объяснимое ничем, немотивированное ДТП на перекрестке Октябрьского и Соборной. На светофоре, после переключенья света, внезапно, резко, завидев впереди за пятачком небольшой площади на съезде к Университетскому мосту какое-то подобье пробки, стал уходить с каким-то дьявольским, бесовским вдохновением из правого ряда через полосу налево к Красноармейскому. Безумная, расстрельная подрезка в момент, когда на красный свет там, на Соборной, от моста к загсу вдруг резко дунул через дорогу по пешеходному переходу мальчишка-велосипедист. Прямо по ходу резко с места взявшего «лансера». И как его, Игоря, среди гудков и визга не стукнули, и как он сам никого там не задел, непостижимо. Проехался, машину уводя от всех препятствий и помех, по углу бордюра своим передним бампером и после этого так по касательной ударил колесо о темно-бордовый гранит, что треснул литой диск.
И хорошо, наверно, весело смеялись, скалились все мимо проезжавшие потом, еще минут, пожалуй, сорок, покуда он, Игорь, придурком в костюме, галстуке, начищенных ботинках работал на людном перекрестке ручным домкратом, катал запаску и гайки крутил.
Инстинктивное, внезапное, взрывное действие – нет, не всегда порыв счастливого. С такой же частотой и неизбежностью это, возможно, импульсивное движенье глубоко несчастного. Самоубийственное. Самое, может быть, человеческое из всех необъяснимых, темных и тайных проявлений людской психики. Никакому животному, птице или рыбе не свойственное. Просто невозможное вне разума, вне чувства, вне любви.
И с тех пор, с того непостижимого, постыдного, прилюдного пассажа какой-то особый, двойной, тройной контроль включился в голове. В мозгу, и без того самим естеством своим, природой и сверх– и заорганизованном, сформировался еще один какой-то строгий периметр, запретная, и днем и ночью просматриваемая, простреливаемая полоса… Ни шага, ни полшага в сторону…
Никаких, ни малейших шуток с ПДД. Строгое, буквально ученическое, до истерических сигналов и морганья сзади соблюдение всех правил, гласных и негласных. И знаки, почему-то именно знаки, внезапно обнаружившаяся способность собирать их разом, быстрым взглядом за сотню метров впереди. И справа, и слева, и те, что прямо над головой, как раз те самые, на проволоках-растяжках, что в точности определяют, какой возможен или невозможен маневр на этой полосе. И зеркала. Вдруг закрепившаяся анекдотическая привычка бросать взгляд в серебряные ложки при любом повороте, даже во двор направо, когда движешься буквально вдоль бордюра, или так кажется, что едешь по самому краю полосы, и в щелку никому другому не влезть, уже никак не уместиться, не втиснуться…
И электрический разряд, молния от кончиков до кончиков пальцев, когда именно там, где места нет и быть не может, впритирку, в каких-то миллиметрах от правого бока машины, со свистом пролетает масса. Серый металлик «скайлайна». Идиотская праворучка. Двумя третями приземистого тела порхнула на широкий придорожный с желтым сохлым колтуном газон и проскочила, в мгновенье, когда сам Игорь еще только решал, притормозить или объехать сходу «меган», в самый последний момент включивший поворотник и резко сбросивший перед броском налево через загруженную встречную. Но увидел. Поймал глазами полторы тонны серого бешенства, в последний миг, азотную кислоту, летящую в зрачки, справа, на расстоянии ладони, и встал как вкопанный. Остановился за «меганом».
И в тот же самый день успел увидеть мотоциклиста, и снова как будто на мгновение ослеп от ужаса и облегчения. Черт одноглазый, двухколесный, откуда перед самой зимой он оказался на проспекте Ленина на левой полосе, узкий как нож, распарывающий надвое пространство? Не едущий со скоростью потока, а падающий, свободно улетающий булыжник в горизонтальном колодце ускорения, составленном из неподвижных, застывших относительного него машин, со своими стрелками спидометров, качающимися в секторе от сорока до максимум шестидесяти. Игорь как раз хотел объехать одного такого, сороковиста на «шахе» без бампера, но руки приморозились к рулю и правая ступня не утопила, а съехала с педали газа, соскользнула, когда буквально за секунду до задуманного банального маневра в водительское левое зеркало как будто врезалась комета, взорвалась желтой сверхзвуковой звездой. И мимо пролетела тень кентавра в полной защитной амуниции, в красно-черной дьявольской кирасе, таких же наплечниках и налокотниках, с блестящим пасхальным яйцом поверх всего, на месте головы. И радость. Снова радость.
Увидел же его, автоматически скосил глаза, чуть не лишился зренья в адреналине стресса, но бок свой не подставил. Не превратил кентавра в птицу, а свою совесть в орган мучительной, ни чем не останавливаемой пронзительной секреции. Значит, зашил это в себе, хоть как-то защитился, предохранился на уроне вегетативного и инстинктивного. Смешное счастье, ложная вера, ровно до вечера того же дня. Когда, подъехав к длинной очереди у светофора на перекрестке Октябрьского и бульвара Строителей и постояв минуту в нетерпении, решил уйти в свободный правый ряд в надежде раньше проскочить за скромным косячком тех, кто уходит вправо, там, где и прямо можно. Захотел чуточку обмануть ленивых и нерешительных.
Сунулся лихо – и обмяк. Откуда, почему и как на правой, еще мгновение тому назад свободной во все стороны души, вдруг обнаружилась «королла», белая, грязная, напропалую дувшая, но все-таки сумевшая не въехать в крыло «лансера»? В последнюю секунду качнувшаяся в сторону газона и замершая, в то время как Игорь дернул свою машину влево, насколько мог, и тоже сник.
Из-за стекла напротив глядели черные глаза. Игорь нажал на кнопку, и холодок полез в салон. Водитель «короллы» сделал то же самое. Такой же кнопкой. И вторая, уже его прозрачная перегородка медленно опустилась. Осенний воздух вечера стал общим.
– Ты че не смотришь в зеркала? – спросили на том конце короткого октябрьского выдоха.
«А ты чего не смотришь на чужие поворотники и вылетаешь, как из засады, из самых дальних, слепых карманов? Ты ж тоже резко перестроился? Махнул, не глядя, у меня из-за спины уже после того, как я начал движение, ведь так, сознайся?» – хотел и мог, и даже имел право спросить Игорь. Но не спросил. Потому что не с постороннего обязан был требовать ответа, не с ним устроить разборку происшедшего, а с тем, который был внутри, которого, казалось, давно уже и жестко контролировал, запер навеки в самом темном, невидимом углу своего мозга, – но нет, вот вырвался и подтолкнул туда, где все ломается и исчезает, пихнул и тут же спрятался, исчез, и не с кем говорить. И так всегда. Необъяснимость и отчаяние. И не понятно, кто же прав? Ты, вол, рассудочный, рациональный, тянущий воз, или другой, в тебе самом скрытый и тайный, так страстно и самоубийственно жаждущий освобождения? Переворота, взрыва…
– Извините, – сказал Игорь, – сам не пойму, как это вышло. Вроде бы пусто было.
И так при этом, надо думать, нелепо, безнадежно выглядел, что тот, в грязной «королле», просто махнул рукой и начал поднимать стекло, отсекать осень.
«Ну что теперь, давай, езжай, освобождай людям дорогу, лох…»
* * *
Чего угодно можно было от фашистов ждать, но только не этого. Лицо большого друга СССР, потомка пролетарского писателя Бернгарда Келлермана, как его однажды назначил и определил Олег Геннадьевич Запотоцкий, светилось в это утро совсем не братским, интернациональным счастьем:
– Да, Игорь Ярославович, вы правильно все поняли, мы прекращаем, в строгом, так сказать, соответствии с пунктом шесть точка восемь вашего договора о предоставлении услуг, его действие, – от удовольствия произносить эти две цифры вслух и главное в лицо, глаза в глаза Игорю Валенку красная репа Роберта Альтмана вся празднично и нежно дымилась свежей росой. Сверкала и блестела.
