Большаков не был эсером, но речи и рассуждения своего друга слушал с удовольствием. В них было много нового, о чем он и понятия не имел. Он по-мужицки туго разбирался в тонкостях политики, не особенно доверял разным там Савинковым и Черновым. Одно только твердо знал Василий Андреевич Большаков: кроме адмирала Колчака, нет человека, который бы смог рукой железной, как говорил в Омске один образованный офицер, поднять Россию на дыбы. Это он знал твердо.
В попойках Большакова с Милославским нередко принимал участие хорунжий сибирских казачьих войск Бессмертный. А неделю назад к их компании примкнул вызванный в Барнаул начальник Каменской контрразведки Зырянов. Его повысили в чине, и друзья целую неделю «обмывали» его штабс-капитанские погоны. В этой компании на улице и встретил своего тюменцевского земляка Павел Малогин.
Зырянова вызвали по какому-то важному делу, но в общей суматохе начальству было не до него, и он день за днем слонялся по ресторанам, кутил.
В большом доме генерала Биснека на Московском проспекте было многолюдно. Развязные офицеры с обрюзгшими от попоек лицами прохаживались по гостиным. Почти все здесь были своими. Перекидывались приветствиями, в ожидании приема собирались кучками и, громко хохоча, рассказывали анекдоты, делились впечатлениями о своих ночных похождениях.
На веранде, выходившей в запущенный сад, стояла группа офицеров. В дверь заглянул штабс-капитан Зырянов.
— Господа, не видели Милославского? — спросил он.
Хорунжий Бессмертный, щеголеватый стройный юноша, изо всех сил старавшийся играть роль прожженного сердцееда, подмигнул товарищам.
— Не для того ли он вам потребовался, штабс-капитан, чтобы поставить проигранное пари?.. — улыбнулся он.
— Нет, хорунжий, — чтобы получить выигранное.
— Быть не может!
— Я не Милославский, хвастать не люблю.
— А ну, расскажи, расскажи, — заинтересовался грузный круглолицый поручик Михаил Титов, — интересно послушать.
Многие офицеры, запросто бывавшие в доме генерала Биснека, знали о споре между штабс-капитаном Зыряновым и Милославским. Штабс-капитан, известный в своем кругу повеса и бабник, поклялся, что в течение недели добьется полной взаимности у жены Биснека Венеры Федоровны. Многие увивались около молодой столичной особы, но наставить «рога» начальнику военного района никто не рисковал.
— Тут нечего рассказывать, — улыбнулся Зырянов, — это надо продемонстрировать. Что я и сделаю.
Поручик Семенов, худощавый блондин в полевых погонах, зло плюнул на пол.
— Ну и подлец же вы, Зырянов. — И вышел.
Семенов был среди барнаульского офицерства того времени белой вороной. Большинство строевых офицеров, как правило, состояло из недоучек, спившихся и окончательно отупевших аристократов или выслужившихся в окопах из рядовых под стать Большакову. Всегда молчаливый, замкнутый, Семенов сторонился интриг и почти не участвовал в массовых попойках. Но офицеры уважали его за прямоту и товарищескую преданность. «Он никогда не продаст», — говорили о нем друзья.
Зырянов посмотрел вслед Семенову, махнул рукой: чего, мол, на него обижаться, интеллигент, тронутый бациллой честности. И продолжал:
— Кстати, господа, вы можете увидеть Венеру… Милосскую в ее натуральном, так сказать, живом виде.
У Бессмертного загорелись глаза. Он явно завидовал Зырянову.
— Как же это сделать?
— Как? Я уже все обдумал. Смотрите: вот над нами окно на втором этаже… Да не то, а вот это. Здесь — ее спальня. Леонид Петрович сегодня до поздней ночи будет занят… — он хмыкнул, — обсуждением важных государственных дел, а супруга будет скучать. Через часик я к ней пойду. Вам, господа, предлагаю вооружиться биноклями и взобраться вон на то Дерево. Вон, с раздвоенным стволом. И в бинокль будет видна вся внутренность спальни, в том числе кровать. Я уже на этом дереве был, проверял: ложе видно со всеми подробностями… Итак, господа, ровно через полтора часа вы должны быть на этом дереве. Шторку на окне я раздвину, даже могу окно открыть, и вы со своего наблюдательного пункта будете лицезреть чудеснейшую картину. Я постараюсь сделать так, чтобы ваше любопытство было полностью удовлетворено… Ба! Василий Андреевич! Привет, дорогой! Сегодня вы воочию убедитесь в том, что со мной нельзя спорить: Милославский проиграл пари. Вот хорунжий Бессмертный будет вашим проводником, если хотите. — Штабс-капитан похлопал подошедшего Большакова по плечу и вышел.
Через полчаса Большаков с группой офицеров в военном и штатском сидел в кабинете генерал-майора Биснека и слушал инструктаж. Василию Андреевичу только что сообщили, что он отправляется командиром отряда особого назначения в Камень.
Биснек устало щурил глаза и тонкими длинными пальцами тер виски.
— Ваш отряд, капитан, будет входить в состав карательной, — он поморщился, — я не люблю этого слова! — карательной экспедиции полковника Окунева. — Генерал повернулся к полковнику. — Мы уже разработали кое-какие меры по ликвидации большевистских гнезд в Каменском уезде. С этими планами господин полковник вас ознакомит. Это, — указал он на сидевших рядом с Большаковым людей, — офицеры вашего отряда и засылаемые в села под видом большевиков, бежавших из тюрем. Они тоже будут держать с вами связь. Это глаза и уши вашего отряда.
Большаков слушал Биснека, незаметно посматривал на часы и укоризненно думал: «Глаза и уши!.. Где у тебя у самого глаза и уши, господин генерал-майор? Всякие хлыщи, подобные Зырянову, насмехаются над твоей женой, а ты сидишь здесь и строишь из себя государственного деятеля!»
— Прошу вас, господа, — продолжал Биснек, — пройти сейчас в соседнюю комнату, где полковник познакомит вас друг с другом. Хотя вы, видимо, уже давно все знакомы? Но это не имеет значения. Полковник более подробно проведет с вами инструктаж. — Генерал устало наклонил голову, показывая этим, что аудиенция закончена. Когда все встали, он добавил — Прошу штабс-капитана Милославского и подпоручика Любимова остаться. У нас с вами будет особый разговор.
Уходя, Василий Андреевич внимательно посмотрел на одетого в штатский костюм подпоручика. Невысокий курносый, с жесткими, торчащими в сторону белокурыми волосами, он мало напоминал интеллигента. Большаков впервые встретил его сейчас — наверное, он откуда-то недавно приехал…
После этого тайного разговора с генералом Милославский исчез. Появился он через неделю без своих пышных усов, весь в синяках и ссадинах. Большаков, живший с ним в одной комнате, удивленно вытаращил глаза.
— Что с вами, Милославский?
Тот попытался улыбнуться, но на разбитых, распухших губах вместо улыбки появилась гримаса.
— Ничего, не удивляйтесь, капитан. Все сделано согласно разработанной начальством инструкции. — Он подошел к зеркалу и стал рассматривать незнакомую бритую физиономию. — Здорово все-таки они меня разукрасили, стервецы;
— Что же все-таки произошло?
— Ничего особенного. Я был в тюрьме.
— Не понимаю. Расскажите толком: где ваши усы, кто вас так избил?
— Усы? Усы списаны как издержки революции… Вы любите охотиться, капитан? — вдруг спросил он.
— При чем тут охота?
— Со мной проделывали эксперимент — я был подсадной уткой к арестантам.
— Ну и что? Они вас так избили?
Милославский любил удивлять людей. Ему нравилось недоумение Большакова.
Но Василий Андреевич начинал уже злиться, и штабс-капитан рассказал все.
— Я поступаю в ваше подчинение, капитан. Пока от вас скрывали это — не знали, удастся ли моя подсадка. Теперь все выяснилось. Я сейчас не штабс-капитан милиции, а рабочий из Сузуна, арестованный за участие в подпольной организации (мы на днях разгромили там всю их банду). Меня как подпольщика избили и бросили в камеру, где сидели подследственные большевики. Мне надо было сойтись поближе с одним типом. Он арестован месяц назад по подозрению в связи с подпольной большевистской организацией. На всех допросах он отрицал и отрицает всякую такую связь. Но мы располагаем данными, что такая организация существует.
— Да-а… — протянул Василий Андреевич. — Вы молодец, Михаил. Завидую. Но я бы не мог жить в их логове, не сумел бы.
— Я с удовольствием поиграю в подпольщика. Вы знаете, в детстве родители отмечали у меня незаурядные артистические способности и прочили мне будущее большого актера, но, как видите, из меня вышел… жандарм…
3
Неожиданно в конце июля в Усть-Мосиху вернулся Андрей Борков. Его отпустили из тюрьмы как безнадежно больного, отпустили только затем, чтобы умер дома…
…В глубоком бездонном небе катилось раскаленное, пышущее солнце. Воздух был сух, ароматен. Андрей лежал на душистом сене и часто, неглубоко дышал. Он глядел кругом и не мог наглядеться. Неужели он скоро будет дома? Верил и не верил этому. Думал о друзьях. Как они обрадуются его возвращению!
