и слабость, следующие из полнейшей беззащитности. Ужас дополнялся красотой слепленных кровью перьев, чудесно меняющих цвет в кухонном свете: темно-синих и желтоватых, чернильных и зеленоватых, лазурных, сапфировых – впрочем, для них даже и не было названия, но они наверняка походили на крылья Четырехпалого Ангела. То есть, смерть утки становилась святотатством, покушением на весь мир.
Но самое худшее еще должно было наступить. Когда по причине действий Юзефа из крови, уксуса и приправ, таких как гвоздичный перец, лавровый лист, майоран, перец, а еще из сушеных слив и абрикос рождалась чернина11. Мечись знал, что его ожидает пытка. Перед ним ставили тарелку супа в качестве очередного испытания на взрослость, которое будет проведено в присутствии его дяди, офицера. Только пока что отец и Эмиль не давали по себе узнать, что это будет исключительной и весьма особенной ситуацией. Они свободно разговаривали друг с другом, чаще всего – о будущих делах или о политике, пока что не о том, а собирается ли Эмиль жениться – этот вопрос должен был всплыть только при ликере. Зато Мечись с салфеткой под подбородком сидел над тарелкой субстанции шоколадного цвета, в которой было полно кружков жира, внутренне напряженный, бессильный по отношению к слюне, которая собиралась у него во рту, и которую стиснутое горло никак не желало глотать.
Потом отец бросал на него мимолетный взгляд, и Мечись, словно осужденный на пытки, брал ложку и погружал ее в темную жижу. Тогда уже Эмиль поводил глазами, делая вид, будто бы ничего столь замечательного он не ел в жизни. Выражение удовольствия от подобных комплементов освещало, как правило, мрачное лицо Юзефа, который не уходил в кухню, своим присутствием требуя больше похвал. Мечись знал, что теперь взгляды обоих мужчин обратятся к нему, поэтому внутри себя он подписывал договор сам с собой, объясняя себе, что должен это сделать, что не подведет двух самых обожаемых людей, которые желают ему только добра, ну а чтобы быть мужчиной, он обязан преодолеть себя, потому что это блюдо они предлагают ему из любви. Тогда слезы набегали ему на глаза, а ложка, дрожа и теряя капли похлебки, поднималась к его рту, а тот, уже не имел возможности сделать ничего другого, как только открыться и принять жертву. Мечислав всегда ожидал, что плохо запомнил вкус чернины с предыдущих раз, и сейчас она вдруг окажется чрезвычайно замечательной. Только во рту вновь набухало нечто ужасное, непохожее на что-либо, едва-едва прикрытое запахом лаврушки и майорана, подлакированное масляной кисточкой, но – по сути дела – отвратительное и ужасное. Это был вкус, который вопил; в нем было полно внезапности, горячки, он распространялся между языком и щеками, и был одновременно и сладким, и тошнотворным. Горло сжималось, и Мечись вновь чувствовал рвотный рефлекс, но на сей раз он уже мог его преодолеть, мг его проигнорировать, так что после минутного колебания тот отступал в глубину тела, исчезал где-то в кишках, и порция сваренной животной крови стекала в желудок. Оба мужчины делали вид, будто бы не глядят на парня, но сам он прекрасно знал, что они испытывают его исподлобья, внимательно и холодно. Теперь Мечись наполнял следующую ложку, и еще одну, а отец успокаивался и начинал шутить. Слезы все еще наполняли глаза мальчика, но он их тоже игнорировал, так что они исчезали где-то в глубинах тела.
- Это традиционный польский суп. И глупцом будет тот, кто его не испробует. А сколько силы он дает! - радовался отец.
Дядя Эмиль усмехался, кончики его русых усов сделались темно-красными.
Все просто, - размышлял Мечись Войнич, глотая слезы, которые смешивались с животной кровью в его худеньком детском тельце, - быть мужчиной – это научиться игнорировать то, что вызывает огорчения. Вот и вся тайна.
Уже во время пребывания в Гёрберсдорфе, возвращаясь как-то раз с прогулки, он зашел на почту и купил несколько почтовых открыток, каждая из которых была другая, почтовые марки и начал раздумывать, а кому можно было бы их отослать. Вышло, что только лишь отцу и дяде.
Для отца он выбрал вид Нового Курхауса доктора Бремера. Тот был представлен в перспективе, которая еще сильнее подчеркивала монументальность здания. Мечислав был уверен, что этот вид произведет впечатление на отце, что это чувство солидности перенесется на веру в эффективность терапии. Что отец будет счастлив, что ему удалось поместить сына в столь достойном уважения месте. Стены из красного кирпича и замечательные арки галерей заставляли вспомнить средневековый замок, точно так же как башни и покатая крыша. Да, отец подумает, что его ребенок попал в некий прусский рай, где все мальчики, в конце концов, становятся мужчинами. А дяде же решил отослать вид на долину, в которой и лежало это ни деревня, ни местечко. Человеческие застройки с далекой перспективы казались шрамом на совершенной архитектуре природы, залечивающейся, заживающей раной. Вид людского строения на первой открытке был воистину триумфальным, но на второй эти же строения в сопоставлении с могуществом гор, казались всего лишь забавными.
На обеих открытках не было слишком много места для корреспонденции. Так что Мечислав написал лишь, что поздравляет, что чувствует себя хорошо и восхищается здешней едой. Что он записывает рецепты этой силезской кухни. Что скучает, и что наверняка вскоре все они увидятся.
Вопросом церкви Войнич заинтересовался только лишь потому, что как-то раз увидел ту женщину в шляпе, которая произвела на нем огромное впечатление, когда она выходила из этого места молитвы; похоже она часто здесь бывала.
В очередной раз он увидел ее, когда прогуливался с Августом и Лукасом.
Женщина медленно шла в его направлении той покачивающейся походкой, руку она держала в кармане, опиралась на вычурный зонтик. Внутри у Войнича внезапно все вскипело – вид этой женщины доставил ему громадную, сложную для описания радость; это было нечто большее, чем вся та "аппетитность", которую он испытывал в Гёрберсдорфе на каждом шагу при виде мебели, ковров, занавесок в окнах, обитых мягкой кожей стульев и всей той тщательности, с которой предметы были уложены в наиболее соответствующих местах в пространстве, со всем этим порядком узоров, с любовью к мелочам. Вид дамы в шляпе перебивал все это, поскольку всякая вещь на ней, и уж наверняка и она сама, была суммированием всего того, что его привлекало и увлекало – целостности, смысла, гармонии, которые до сих пор проявлялись для него в различных вещах частично, никогда в целостности, всегда только лишь фрагментарно.
Оба мужчины поклонились этой статной женщине, и Войнич тоже пробормотал себе под нос, а поскольку
