первую брачную ночь.
— Шеф!!! — он возмущенно всплеснул руками.
Мы говорили долго, почти всю ночь, пока гроза не утихла и уснули под самое утро.
* * *
Нас разбудили молодые веселые голоса и шум шагов. Звук пехотной колонны на марше я бы различил, кажется, и с десятка верст, и в самом шумном городе, и даже с заткнутыми ушами.
Скрип снаряжения, бряцание винтовок, хрупанье камешков под ногами, тяжелое дыхание…
— Соловей, соловей, пташечка!
Канареечка! Жалобно поет!
Я выглянул из конюшни. По проселочной дороге шли юнкера. Судя по оливковой форме — из Пограничного корпуса. Впереди колонны вышагивал молодой усатый штабс-капитан.
— Кто там? — Царёв тоже проснулся.
— Наши! — улыбнулся я, а потом не выдержал, шагнул вперед и рявкнул: — Здравствуйте господа юнкера!
Молодые лица синхронно повернулись ко мне, и, увидев орденскую ленту гаркнули:
— Здра! Жла! Господин! Офицер!
А штабс-капитан скомандовал:
— Колонна, стой! Привал — четверть часа… Оправиться, попить воды, привести себя в порядок.
Их было сотни две, не меньше, этих юношей в «оливе». Цвет имперской молодежи! А еще недавно — беспризорники, сироты, нищие… Война породила целое потерянное поколение, и теперь Империя заботилась о своих детях. И это было чертовски хорошо.
— Господа! Штабс-капитан Верещагин, Николай Павлович, куратор четвертого курса Пограничного юнкерского училища… — офицер щелкнул каблуками. — С кем имею честь?
— Полковник Волков, Сергей Бозкуртович. В отставке. Ныне — руководитель этнографической экспедиции в земли Кафа и Шемахани. Рад знакомству, — я протянул ему руку.
Сухая, мозолистая ладонь штабс-капитана была крепкой, как кузнечные клещи.
— Царёв, Иван Васильевич, — шагнул вперед Ваня. — Ассистент доктора Волкова…
Верещагин дернул бровью — осталась некая недосказанность. Я всё понял, кажется, правильно:
— Иван Васильевич скромничает. Он служил под моим началом на Севере. Свальбард, Новый Свет, Янга… В иррегулярах, по молодости лет.
— Ах, в иррегулярах! Я-то глядя на ваши стати и не подумал бы никогда, что вы юноша…
— Двадцать лет от роду, — развел руками Царёв.
Действительно, ссадина на лице, короткая стрижка и отросшая щетина добавляли ему годков пять, не меньше. А учитывая обветренную и загорелую за последние дни кожу — сомнения Верещагина были вполне понятны.
— И уже понюхали пороху? Эх, забрали у нас молодость… Иррегуляры в шестнадцать, штабс-капитаны — в двадцать семь… Полковник, а вам сколько лет?
Я сделал неопределенный жест рукой:
— А чё-орт его знает, после двадцати одного считать перестал.
Он улыбнулся.
— Мы двигаемся к железнодорожной станции, должны дойти до полудня. Потом поездом — до Эвксины. Если вам по пути — присоединяйтесь. Расскажете, как всё было там, на Севере. Как брали Свальбард… У нас тоже дел хватало — два года от басмачей на границе отбоя не было, пока Империя крепко на ноги не встала…
— А место в вагоне для нас найдется? Мы как раз в Эвксину, но последний торговец, который нас подвозил, сворачивал к какому-то городишке — то ли Далан, то ли Балан… Нам туда точно не нужно, вот и двинули пешком.
— Точно — Далан. Мы как раз оттуда, стояли биваком, вышли на рассвете. Место в вагоне — найдем, — улыбнулся Верещагин. — Ну, собирайте вещи, а я пройдусь, присмотрю за ребятами. Они у меня — огонь, только дай слабину — выкинут какой-нибудь фортель…
Через каких-то пять минут весело гомонящие юнкера уже строились в колонну, пожилые унтера занимали свои места на флангах. Раздалась команда, какой-то невысокий белоголовый парнишка с непослушным чубом лихо свистнул и снова зазвучал над имперскими полями, лесами и перелесками «Соловей»:
— Соловей, соловей, пташечка!
Канареечка! Жалобно поет!
Эй, раз! Эй, два! Горе — не беда!
Канареечка! Жалобно поет!
* * *
Мы пришли на станцию раньше, чем подъехал поезд, и юнкера рассыпались по всему поселку железнодорожников, перешучиваясь с работягами и козыряя каждой встреченной девушке.
Я пошел к водокачке — умыть лицо и вообще — освежиться. Пограничники держали на марше хороший темп, Верещагин их выдрессировал будь здоров! А вот я от правильных пехотных переходов отвык — в последнее время всё больше передвигался на транспорте.
Юноши в «оливе» смеялись, брызгались водой, набирали фляжки. Завидев меня — присмирели.
— Кто крайний? — спросил я.
— Что, господин полковник, и в очереди стоять будете? — удивился один из них — с лицом настоящего разбойника и копной кудрявых черных волос.
— Да какой из меня сейчас полковник, — отмахнулся я. — Можно и по имени-отчеству — Сергей Бозкуртович.
— Брз.. Бозр.. Каракуртович? Нет уж, лучше — господин полковник… — посмеялись юнкера.
Несмотря на все эти хиханьки и хаханьки я обратил внимание на то, что оружие и снаряжение у них в полном порядке, и с винтовками они обращаются так, что сразу видно — в кадетском корпусе траву в зеленый цвет не красят и окурки не хоронят… Это были настоящие молодые волкодавы, та самая новая кровь, в которой так нуждалась Империя.
— Шеф! Шеф! — видеть Царёва в таком гневе я не привык.
Он был взбешен, но не по-императорски, а вполне по-человечески.
— Шеф, мне нужны деньги, — выпалил Иван.
— И много?
— Много. Обед на двести персон заказать.
— Ну-ка, ну-ка… — заинтересовался я. — Что там случилось?
— А пойдемте. Пойдемте! Это такая скотина, я таких, пожалуй, после реставрации и не видал ещё!
Он вел меня прямиком к одноэтажному строению из белого кирпича, с черепичной крышей и изящными коваными решетками на окнах. Рядом с этим зданием располагались крытые выбеленным брезентом навесы, над крыльцом с мраморными ступеньками большими буквами было написано «РЕСТОРАЦИЯ».
Уже на подходе я слышал чей-то голос, который кипел возмущением:
— … попить им! Знаем мы! Дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде! Только отвлечешься — а столовых приборов нет, и салфеток нет, и вообще! Нечего тут сапогами топать, тут приличная публика. И на порог не пущу! Голодранцы!
Разорялся толстый, с большими залысинами, усатый и носатый мужчина в белоснежной рубашке, черных брюках, жилетке и бабочке. У входа в заведение, совершенно обескураженные, топтались юнкера — человек десять.
— Что здесь происходит, господа? — спросил я.
Увидев меня — всё-таки человека на их взгляд взрослого и, очевидно, бывалого, да
