— Живой, здоровый и вообще всех нас переживёт. Слава Аллаху!
— Как же ты, такой праведный, со знаменитостями вместе служил, хлеб-соль из одной тарелки пальцами брал, потом до лагеря докатился? А, Мустафа?
— У вас, у русских, есть же пословица насчёт тюрьмы да сумы? Есть. Мы, башкиры, считаем её правильной и тоже признаём, — дальше Мустафа на эту тему распространяться не пожелал, налил себе ещё немного самогона и, брякая зубами о край кружки, выпил. Затем завалился спать. Чтобы никого больше не видеть и не слышать, натянул на голову телогрейку, поёрзал немного ногами по соломе, укладываясь поудобнее, и затих.
Сейчас уже спали все — и старички, и новички, и дядя Слава Дульнев с Волькой, и строгий старшина Охворостов, поставивший около лица, около чуткого носа своего ведомую всем кружку с выцарапанными ножом инициалами «О.Е.С.» В кружке, правда, ничего не было, Охворостов всё выпил, но дух крепкий, дразнящий, щекочущий ноздри, продолжал оставаться, и старшина, не просыпаясь, возбуждённо шевелил своим рубильником, сжимал и разжимал ноздри, получал удовольствие.
Сон сморил и старшего лейтенанта, он подгрёб под себя немного соломы и улёгся на краю земляного пола, натянул на плечи старый, видавший виды командирский полушубок и сам не заметил, как уснул.
Проснулся он в темноте, ранним утром, когда в чёрном мятущемся небе только начинают возникать слабые, нервно подрагивающие пятна, потом они исчезают, но через некоторое время возникают вновь, расплываются, будто по пространству, рождают у проснувшегося человека ощущение одиночества и некую тоску, будто он что-то потерял и потеря эта может принести горе. Не любил таких недобрых ощущений Горшков, боролся с ними, как мог.
Во рту стояла вонь от вчерашней самогонки, дыхание никак не могло выровняться, в груди что-то сипело, свиристело, шлёпало, мокро, как у туберкулёзника. Горшков нашарил в изголовье полевую сумку, достал кисет — он, как и все разведчики, иногда баловался куревом.
Девушки из всех городов России слали на фронт кисеты — такая появилась мода, расшивали их узорами и трогательными надписями — дорогими были эти надписи, иной раз серьёзно хватали за сердце, заставляли вспоминать довоенную жизнь, многие не верили, что она была когда-то — всё хорошее, оказывается, забывается очень быстро, а вот плохое нет, плохое долго сидит в человеке…
В кисете у Горшкова хранился табак из породы горлодеров, от которого у нетренированного человека глаза после первой же затяжки оказываются на лбу и вообще может хватить родимчик, а человек тренированный минут двадцать потом не может отдышаться — сипит, хрипит, стонет, но ни единого слова при этом не произносит, все слова застревают у него в глотке. Кроме табака Горшков держал в кисете и газетку — нарезанную прямоугольниками дивизионку, каждый прямоугольник под размер папироски…
Горшков вслепую нашарил бумагу, отделил от общей пачки один прямоугольничек, на ощупь ухватил щепоть горлодера, высыпал на газетный клок. Свернул. Чтобы цигарка не рассыпалась, склеил её слюнями.
Получилось вполне сносно, Горшков в темноте не видел творения рук, но чувствовал — цигарка получилась. Подпалил её трофейной зажигалкой, с наслаждением затянулся.
Хоть и курил старший лейтенант редко, не увлекался повально, как это часто бывает у солдат, но всё-таки курил, и самокрутки ему лепили не ординарцы, как другим командирам, он их городил сам.
Подумал о том, что ночью ему снились хорошие сны. Он видел весну. Прозрачные кусты, чуть подзелененные ещё не распустившимися, но уже здорово набухшими почками, краснотал, украшенный словно верба белыми мушками, птиц, деловито снующих в ветках деревьев, — наступала пора вить гнёзда, видел тёмный, иссосанный до сусличьих нор снег в недоступных солнцу низинах, видел и само солнце — нежаркое, румяное, похожее на неровно испечённый каравай, только что вынутый из печи, с сизой дымкой по краям, только серединка у солнца была чистой, будто желток у куриного яйца…
Горшков затянулся ещё пару раз — надо было вкусом табака-горлодера перебить крутой похмельный выхлоп, рвущийся изнутри, — потом размял пальцами огонёк и закрыл глаза.
Весна — это хорошо, весной душа всегда чувствует себя освобождённо. Только сны старший лейтенант раньше видел одноцветные, чёрно-белые, как на фотографии, с серыми переходными тонами, а в этот раз увидел сон цветной. Даже яркий куриный желток в солнечной серёдке разглядел… К чему бы это?
Говорят, что цветные сны видят только люди со сдвигом, сумасшедшие. Но Горшков никак не мог считать себя сумасшедшим, не было на то оснований. И поводов не было. Тогда к чему нарисовался цветной сон, так контрастно выглядевший с мрачной предрассветной темнотой?
Внутри родилась тревога, холодная, сосущая, старший лейтенант напрягся, чтобы задавить её, но не тут-то было, тревога не проходила.
Неужели цветной сон — к беде? Горшков постарался выбросить эту мысль из головы: в конце концов бог не выдаст, свинья не съест.
В хате было холодно. Тепло, которым их одарила вчера вечером печка, истаяло — утекло сквозь щели и мелкие поры, проделанные разными жучками, мокрицами, червяками, букашками, древоточцами и прочей нечистью, которой в каждом обжитом доме водится с избытком; спящие бойцы жались друг к другу, сипели простужено.
Сегодня вечером им предстояло уйти в поиск. Всей группой, здесь не останется никто, только Пердунок — за старшего. Стеречь манатки и принимать по описи наркомовские сто граммов, когда их принесут бойцы хозвзвода.
Впрочем, Пердунку не привыкать, он много раз выступал в этой роли, уже освоился. При случае и выпить мог…
Поняв, что уснуть больше не удастся, Горшков поворочался ещё немного и, сдвинув в сторону ворох соломы, поднялся.
Вышел на улицу.
Было ещё темно, но чувствовалось — рассвет скоро наступит, серых пятен в черноте неба стало больше, деревня, в которой они остановилась, уже ощущалась — есть она. Соседний дом, расположенный метрах в двадцати от хаты, вот-вот проступит своими угловатыми формами из темени, он тоже ощущается, и другие дома ощущаются; да и люди уже начали просыпаться, хотя в окнах не видно ещё ни одного огонька.
Стрельбы не было слышно словно бы жизнь на фронте замерла, лишь на горизонте подрагивало, освещая край земли, трепетало пламя — горела то ли рига, то ли дом, и это нервное свечение вновь родило в душе тревогу.
Было морозно. Снег ёжился, скрипел недобро, от скрипа этого даже ломило уши, Горшков шагнул с небольшой ступеньки, заменявшей хозяйке крыльцо, в темноту, пошарив рукой под ногами, ухватил горсть жёсткого крупчатого снега, приложил к лицу.
Ломота в ушах прошла, её придавил ожог, оставленный горстью снега — новое ощущение всегда перебивает старое. Горшков подцепил в руку ещё немного снега, притиснул к вискам, потом слипшимся жёстким комком потёр затылок. Перекалённый снег этот напоминал камень.
Постояв ещё немного, он вернулся в избу.
— Что, товарищ командир, подъём? — послышался из влажной охолодавшей темноты тихий голос Мустафы, зашуршала солома.
— Спи, Мустафа, — сказал Горшков, — ещё рано. Сегодня — всем спать вволю. Под завязку.
Мустафа пробормотал про себя что-то невнятное, поворочался ещё немного и, уходя в сон, засипел по-ребячьи удовлетворённо…
Уходили под вечер, в стылой, рассыпающейся, будто крупа, мгле. Погода обещала смену, возможно, даже и ветер подует с другой стороны, но в то, что отпустят морозы, не верилось — эти будут трещать при любой смене погоды, в любой ветер, придавит их только весна, подойдёт её пора, с юга приплывёт тепло и придавит зиму, больше ничто не справится, а пока мёрзлый снег скрипит под ногами, да волокутся по нему, переползая с одного на другое, хвосты затевающейся метели.
Плохо, когда вот так ни с того ни с сего с земли начинают подниматься крученые султаны снега, в воздухе что-то лопается сухо, противно, — обычно так рождается метель. По сибирским меркам метель может длиться неделю, две недели, бывает даже — и месяц, здешние же мерки — более лёгкие, здесь пурга столько не держится.
В метели легко заплутать, даже имея на руках карту и компас, но во всяком таком минусе есть и свои плюсы: метель хорошо скрывает следы — не узнаешь, кто прошёл и куда делся.
Горшков двигался первым, замыкающим он поставил старшину, тот прикрывал цепочку.
В воющих, крутящихся бешено хвостах снега благополучно обошли окоп немецкого боевого охранения с заиндевелым пулемётом, грозно, на манер зенитки задравшим вверх ствол, потом одолели перемычку, разделявшую две линии окопов, и очутились в степи.
Фронт трещал по швам, сплошной укреплённой линии не было ни у нас, ни у немцев, в неразберихе этой на фрицев можно было нарваться в собственном тылу, а в тылу фашистском найти наших. Как будет разрублен этот сложный узел, пока не знал никто.
