— Пошли, Мустафа!
Разгребая ногами снег, дырявя примёрзшие к ступням носки, проваливаясь по пояс, Горшков пересёк дно балки, стараясь в темноте угадать собственный след, спрятанный под настом — на поверхности всё равно оставались неровные кучки, след можно было угадать, — затем, оскользаясь, хрипя, сдирая ногти на пальцах, стал подниматься вверх, на закраинку балки. Не оглядывался на ходу — во-первых, оглядываться сил не было, во-вторых, спиной, лопатками он чувствовал, что Мустафа движется следом, в-третьих, слышал сипение ординарца…
— Ещё немного, Мустафа, — выбил он из себя вместе с кашлем и слюнями, когда до закраины оставалось метров семь, не больше, неожиданно накренился, опрокидываясь назад, в балку, и чуть было не опрокинулся, но подоспел оживший Мустафа — вовремя это сделал, помог удержаться на ногах…
Горшков выкашлял из себя смятое «спасибо» и полез дальше, сдирая с пальцев ногти.
Наконец достиг закраины, заполз на неё грудью, животом и затих на несколько мгновений, неподвижный, будто мертвец. Холода не ощущали уже не только ноги Горшкова — не ощущало всё тело, руки, пальцы свело, скрючило внутри, образовалась намерзь, но старший лейтенант был жив.
— Хы-ы-ы, — рядом ткнулся головой в снег Мустафа, распахнул чёрный рот, выплюнул комок слюны, тоже чёрный, тягучий, будто кисель. — Хы-ы-ы.
Горшков приподнял голову, окутался невесомым паром:
— Лежать нельзя. Подымайся, Мустафа!
— Хы-ы-ы… Не могу!
— Надо, Мустафа! — старший лейтенант упёрся кулаками, костяшками пальцев в снег, сделал рывок, приподнялся на несколько сантиметров, но ослабшие руки не удержали его, он снова ткнулся грудью в наст, застонал, покрутил головой упрямо и вновь упёрся кулаками в мёрзлую твердь. Прохрипел, сцепив зубы: — Надо, Мустафа! — в следующее мгновение вновь попытался оттолкнуться от земли.
Несколько секунд держался на вытянутых руках, потом опять опустился грудью на наст и в несколько приёмов, хрипя и плюясь снегом, закинул ногу на закраину. Вторая нога некоторое время оставалась лежать на склоне, — Горшкову казалось, что она висит в пустоте, — он пошевелил ею и не понял, работает она или нет, живы пальцы или отмёрзли? Попробовал подтянуть ногу к себе.
Нога тихо поползла по склону вверх, упёрлась в обледенелый заструг и застряла.
Горшков вновь захрипел, стиснул зубы и, откинув автомат на закраину, чтобы не мешал, впился пальцами в снег. Подтянулся и понял наконец: находится на закраине целиком — и сам тут, и ноги его тут, не сорвались в балку, — раздвинул губы в обрадованной улыбке — удалось!
Несколько мгновений полежал неподвижно, приходя в себя, затем подтянулся опять, и опять это ему удалось.
Теперь можно было подниматься. Старший лейтенант подхватил правой рукой автомат, оперся на него, оторвал тело от снега, встал на колени и повёл головой из стороны в сторону, словно бы хотел осмотреться.
Темно было в степи здешней, нехорошо, враждебно, и сердце, которое билось в груди, отзывалось на эту темноту слабым отзвуком, возникающим в глотке, едва приметными толчками. Горшков услышал этот отзвук и, помогая себе автоматом, развернулся к Мустафе, протянул руку:
— Вставай!
Мустафа по-птичьи часто поклевал головой, просипел одышливо, едва слышно:
— Счас!
— Вставай! — Горшков вновь потыкал рукой в темноту, подавал её Мустафе, а ординарец словно бы и не видел её, дёргал головой беспомощно, ворочался, стонал, сипел и никак не мог ухватиться за протянутую руку — ослаб. — Ну!
— Счас!
Он всё-таки поднялся, разведчик Мустафа, завис над землёй косым обрубком, покачнулся обессиленно, Горшков сделал несколько шагов, уходя от балки, погрузился ногами в перепаханный снег почти по колено, Мустафа сделал несколько шагов следом, также погрузился по колено в скрипучее обледенелое крошево, намешанное танковыми траками.
— Хы-ы…
Первым они нашли Вольку. Волька был раздавлен гусеницами — тело изжулькано, размято, вмазано в снег, голова, откинутая в сторону, была цела — тяжёлая танковая гусеница проползла мимо.
— Эх, Волька, Волька, — выдавил из себя лейтенант слёзно, — ну чего тебя понесло в эту сторону, почему ты не спрыгнул в балку? Надеялся убежать в степь? От танка не убежишь, — Горшков передёрнул плечами, давя в себе взрыд — он просил у Вольки прощения.
На волькиной шее, на шнурке, что-то висело, — что именно, не разобрать, — небольшой тёмный предмет, ни на что не похожий, — Горшков нагнулся, подцепил этот предмет пальцем, приподнял и только сейчас разглядел: медный православный крестик. Старший лейтенант хотел снять его с волькиной шеи, но передумал — сейчас крестик Вольке нужнее, чем Горшкову, он спасёт Волькину душу. Горшков оставил крестик с Волькой, вздохнул едва слышно и, качнувшись из стороны в сторону, выдавил из себя:
— Прости меня, Волька… Не уберёг! — он всхлипнул неожиданно по-ребячьи, обиженно, сдавленно, махнул рукой: — Прости!
Игорь Довгялло был расстрелян из автомата — автоматчик зацепил его взглядом в ночной темноте благодаря своим кошачьим глазам, приподнялся над люком и полоснул ночь очередью. В Игоря попало сразу несколько пуль. Подсечённый свинцом, двигаться он уже не смог, распластался на снегу, сверху ветер накинул на него ещё беремя снега, и Игоря скоро не стало — быстро истёк кровью.
Новички-ефрейторы — последнее пополнение разведгруппы Кузыка и Торлопов, которые всё время старались держаться друг друга, и тут лежали рядом, сбитые с ног танком и впрессованные в землю, — танки в этом месте проели снег до самой земли, до черноты, — и, кажется, перед смертью обнялись… Либо один помогал бежать другому.
Так они и не успели повоевать в составе артиллерийского полка, хотя и очень хотели. Торлопов, отменный стрелок, снайпер, охотник, умеющий одной дробиной сваливать вальдшнепов, вообще мечтал меткой пулей уложить Гитлера.
— А как вы это сделаете? — недоумённо спрашивал у него Горшков. — Как доберётесь до фюрера?
— Но ведь на фронт он выезжает же, а? Выезжает.
— Выезжает, — подтвердил старший лейтенант.
— Вот тут-то ему хана и должна прийти, вот тут-то я его и щ-щелкну. За ми-илую душу — никуда он не денется. Пуля войдёт хюреру точно в глаз… В правый.
— А если в левый?
— Можно и в левый, мне без разницы.
Всё, не дано уже Торлопову уложить «хюрера» — лежал он размятый в снегу, оплывший кровью — обычное мёрзлое красное пятно, а не человек. Горшков отёр пальцами глаза:
— Простите меня, мужики! — Выдрал ногу из снега, незряче посмотрел на носок, мёртво прикипевший к ступне, двинулся дальше.
Следующим Горшков нашёл Амурцева, тот словно бы сам отыскал командира, выплыл из воющей ночной темноты, свернувшись калачиком, в красном, пропитанном кровью исподнем, со странно вытянутыми длинными костлявыми руками. Пальцы на руках были размолоты железными траками, середина туловища, сгиб спины просечены несколькими автоматными очередями, ткань на рубахе также продырявлена пулями, в дырах замёрзла чёрная густая сукровица.
Головой он устремлялся к собственным рукам, к пальцам — тянулся изо всей силы вперёд, будто хотел кого-то поймать, вцепиться в него ногтями, зубами; зелёные глаза, доставшиеся Амурцеву вместо какой-нибудь романтической девчонки, были закрыты.
Из степи дохнуло холодом, над чёрным снегом поднялась невесомая крупка, больно обожгла Горшкову лицо; впрочем, боль очень быстро исчезла — старший лейтенант вообще ничего не ощущал — ни боли, ни озноба, ни холода, ни ошпаривающей ломоты в костях — в нём словно бы всё отмерло… Ничего живого внутри не осталось.
Старший лейтенант развернулся всем корпусом — показалось, что на него кто-то смотрит из темноты… Кто это? Живой человек, мёртвый? Он подумал об Охворостове — где старшина?
Хоть бы старшина догадался прыгнуть с танка не в степь, а в обратную сторону, казавшуюся гибельноопасной, глубокой — в черноту балки. Горшков засипел сочувственно — самому себе сочувствовал, согнулся, приникая к земле, и так, в скрюченном состоянии, поспешно переместился в темноту на вскрик Мустафы:
— Сюда!
Мустафа нашёл Шувалова, вдавленного в плоскую, будто чьими-то зубами выгрызенную канаву, обработанного гусеницами так, что Шувалова можно узнать только по блестящим металлическим коронкам, стоявшим у него спереди, на верхних и нижних зубах.
— Ё-моё, — Горшков выдохнул из себя холод, подставил к губам одну руку, потом другую и прохрипел совершенно неожиданно: — А мороз, похоже, спадает…
— Кто это? — спросил Мустафа, узнавая и не узнавая одновременно раздавленного разведчика. — Шувалов? Он?
— Он, — подтвердил старший лейтенант, сглотнул ледышку, образовавшуюся во рту. И Мустафа, и сам он должны были давно замёрзнуть, лежать в снегу с широко открытыми глазами, как положено мертвецам, но они были живы, толкли, топтали из последних своих силёнок ногами землю и никак не могли улечься рядом со своими погибшими товарищами. — Жаль только, похоронить по-человечески не сумеем, — вытолкнул из себя Горшков и умолк.
