Под телогрейкой у него красовалась душегрейка — меховой жилет, сшитый из заячьих шкурок — вещь в условиях фронта очень ценная, с такой одеждой в морозы не пропадёшь.
— Дай-ка сюда это, — немец, говоривший по-русски, продолжая оставаться на расстоянии, ткнул стволом «шмайссера» в старшину. — Снимай, снимай! — засмеялся плотоядно: душегрейка была неплохим трофеем.
Старшина со стоном стащил с себя заячью меховушку — он сам настрелял косых, штук восемь настрелял, что в условиях фронта было очень непросто, здесь вся живность бежит от грохота пальбы, и сам выделал шкурки, — отдавать душегрейку было особенно жалко…
— Кидай, кидай, — немец сделал гребковое движение рукой, показывая, куда надо бросить трофей — разведчиков фрицы держали на расстоянии, близко не подпускали. — Ну, русский!
Охворостов на мгновение поднёс душегрейку к лицу, втянул в себя лёгкий запах, исходивший от меха, — это был запах прошлой жизни, удачной охоты, вечерних сидений около котелка с чаем, — по лицу его пробежала судорога, и старшина швырнул безрукавку к ногам немца.
Тот поспешно поднял её и тут же натянул на себя, прямо на шинель. Засмеялся довольно.
— Хорошо! — через мгновение вновь ткнул автоматом в сторону разведчиков. — Раздевайтесь все! Не ждите команды. Или вы хотите, чтобы начальник ваш, — он похлопал рукой по «шмайссеру», — отдал вам отдельный приказ? А?
Не дожидаясь ответа, немец нажал на спусковой крючок автомата. Прозвучала длинная звонкая очередь. Пули плясали у самых ног разведчиков, взбивали снег. Низко над головами людей носился хохочущий ветер. Как сумел опуститься в лощину — неведомо…
— Быстрее! Шнеллер!
Немец дал вторую очередь. Горшков снял с себя полевую сумку, швырнул её в обледеневшую, забитою снегом ложбину, потом стянул с головы шапку, бросил туда же.
— Шнеллер! Снимай валенки! — прокричал немец, пристукнул одним сапогом о другой. Обуты немцы были в сапоги с укороченными широкими голенищами. Конечно, в таких сапожках только звону давать, да ещё зубами лязгать — вот это делать удобно, а для другого они не годятся. Валенки — самая лучшая обувь для нынешней зимы.
Старший лейтенант носком правого валенка подцепил пятку левого, сдёрнул с себя нагретую обувку. Оставшись в портянках, поморщился — холодно было.
— Это тоже снимай, — потребовал немец и показал рукой на портянку.
«Интересно, как же он будет наматывать портянку, — невольно, с каким-то сонным спокойствием подумал Горшков, — немцы совершенно не знают, что такое портянки, никогда ими не пользовались… Вместо шарфа накрутит на шею? — старший лейтенант медленными движениями размотал портянку, бросил её поближе к немцу.
На ноге остался только носок, обычный нитяной носок из комплекта командирского обмундирования. Горшков ступил ногой в носке на снег, тот опалил подошву огнём — мгновенно достал сквозь тонкий трикотаж, старший лейтенант невольно охнул.
— Другой валенок снимай! — потребовал немец. — Шнеллер! Все раздевайтесь, все! И разувайтесь… Быстрее! Сейчас стрелять буду!
— Он действительно сейчас стрельнёт, гад этот, товарищ командир, — прогудел Мустафа на ухо старшему лейтенанту. — Очень нехороший немец. Собака!
— Непонятно, что они хотят сделать с нами, — едва слышно шевельнул и губами Горшков.
Мустафа услышал его, пробормотал:
— Если бы захотели расстрелять — расстреляли бы давно, даже бегемоту понятно!
— Да. Саданули бы из пулемётов — от нас только бы брызги во все стороны полетели… Не-ет, они затеяли что-то другое.
Через несколько минут уже все разведчики стояли на снегу, в исподнем приплясывали. Соломин вообще был босой, стоял косо, с трудом шевелил большими, с крупными белыми ногтями пальцами ног, лицо его также было белым — щёки прихватил мороз.
— Соломин, лицо снегом потри, — крикнул ему Горшков.
В ответ Соломин вяло махнул рукой.
— Это уже не имеет никакого значения…
— Имеет. Ещё как имеет! — Горшков стиснул зубы. — Надо только узнать, чего они хотят с нами сделать, а там уж — наш ход.
— По одному — проходи, — скомандовал немец, повёл стволом автомата, показывая, куда надо идти.
А идти надо было прямо на танковые прожектора. Горшков ощупал ногой твёрдый ледяной заусенец, вспухший в глубине снежного слоя и теперь острым неудобным обломком вылезший на поверхность, поморщился от боли, проколовшей его до самого позвоночника, сделал крохотный неловкий шажок.
— Шнеллер! — привычно выкрикнул немец, вяло похлопал однопалыми варежками, задавая ритм движению — разведчиков он уже считал своими пленными, в тёмных полупустых глазницах его иногда посверкивали огоньки — в зрачках отражался прожекторный свет. — Быстро! Быстро!
Горшков шёл на лезвистый яркий луч, способный расплавить снег, щурился недобро и задавал себе один и тот же вопрос: как же они так лопухнулись и проворонили фрицев? Как теперь выбираться из плена? Старший лейтенант втянул сквозь зубы воздух в себя, засипел дыряво. Конечно, и на старуху бывает проруха, но не такая же! Он почувствовал, как к глотке уползли слёзы, влажно захлюпали, перекрывая путь воздуху, дыхание стало прерывистым, в следующее мгновение слёзы, кажется, и вовсе замёрзли — не стало их. И дыхания не стало.
Мустафа, верный ординарец, шёл рядом с Горшковым, не оставлял своего командира. Согнутый, с опущенной низко головой, упрямый, он напоминал сейчас клеща, умеющего и сопротивляться и нападать — такого клеща можно сбить с ног только молотком — раздавить пальцем, ногтем или каблуком нельзя. Клещи, как известно, существа костяные…
— Мустафа! — прохрипел едва слышно старший лейтенант.
— Ну!
— Надо бежать. Надо во что бы то ни стало бежать, Мустафа.
— Согласен, товарищ командир…
Босых, раздетых, наполовину уже омертвевших от холода разведчиков загнали на танки, наверх, на броню. Ноги мигом примерзли к железу, пальцы скрючили в рогульки от студёного огня, хотелось выть волками, кричать, плакать, но ни старший лейтенант, ни Мустафа, ни Охворостов этого не делали — бесполезно было.
Разместили пленников на двух танках, броня остальных машин, принимавших участие в этой операции, осталась свободна, немцы похватали одежду и обувь разведчиков, сунули в нутро танков, туда же попрыгали и автоматчики. На броне, с пленными, остались лишь двое фрицев — один горластый, знающий русский язык, — как оказалось вблизи, похожий на индюка с низко отвисшими малиновыми брылами, — взобрался на машину, где находились старший лейтенант с Мустафой и ещё несколькими разведчиками, второй запрыгнул на другой танк…
Горшков стиснул зубы.
Немец хлопнул рукой по люку танка — команду подал: поехали! Танк косо, оседая одной гусеницей в снегу по середину катков, прополз полсотни метров, заревел трубно, выпуская из патрубков вонючий дым, и остановился. Его обогнали танки, на которые немцы не удосужились посадить «десант», — несколько машин, одна за другой, следом, вновь прочистив патрубки рёвом, двинулся танк, на котором находился Горшков, замыкающим пошёл второй танк, на котором находилась другая группа плененных разведчиков. На этот танк также поставили автоматчика, для охраны — осоловелого от мороза, с лицом, украшенным несколькими струпьями — следами обморожений и толстыми бабьими губами.
Когда танки чуть прибавили газу, стоять на броне стало невозможно — лучше уж пулю в лоб, — студь пробивала до костей, мозг вымерзал прямо в черепе, ноги мёртво прикипели к металлу, будто прикрученные гайками — не оторвать. И боль. Боль дикая. Никакого другого ощущения, кроме боли не было. Горшков покрепче ухватился за скобу, приваренную к броне, перегнулся к Мустафе: как он там?
Мустафа держался. Набычился, согнулся в три погибели, побелел лицом и руки у него были белые — мороз брал своё. Надо было действовать — Мустафа готов к этому. И Охворостов готов.
В лицо ударил ветер, перемешанный с мёрзлым снегом, выбил из глаз слёзы, Горшков скорчился, увидел внизу, рядом со своими ногами, пляшущие ноги Мустафы и тоже заплясал. Так заплясал, что из-под пяток, кажется, полетели ледышки-брызги. С губ сорвался стон. Лицо Мустафы перекосилось, глянул снизу на старшего лейтенанта, рот у него зашевелился, сполз сторону и застыл на морозе.
Танки сейчас шли по краю заснеженной балки, по самому слому. Вверху, на закраине, снега было меньше, чем в длинной извилистой балке, в самой балке — больше, много больше. Наверняка в балке имелось много мест, где в снег можно было уйти с головой.
— Бежим! — выкрикнул Горшков с яростной злостью и вцепился пальцами в глотку немцу, сторожившему их.
Немец запищал (звук был тонкий, острый, будто кто-то проткнул резиновый шар), задёргал руками, с головы его слетела шапка с нахлобученной сверху каской, обнажилось лысеющее темя с редкими тёмными волосами. Горшков, продолжая сдавливать немцу горло, что было силы ударил его головой в лицо, в переносицу. Немец обмяк — потерял сознание.
