Все, однако, началось с отъезда в Париж. Тогда совершился в нем перелом, и он отправился в Европу начинать новую жизнь. Кроме социалистических идей, заветов отца и крестьянской одежды на себе, он ничего не хотел брать из Белграда; он любил отца, родину и своих друзей, а это было немало для одиночества на чужбине.
Но так ему только казалось, да, так он думал, пока не попал на чужбину и пока не закружились вокруг все стороны света, не перепутались все великие решения, не замучило чувство собственной незначительности.
Ивана, похоже, другое мучило. Другое, поскольку на его вопрос по возвращении из Парижа сын ответил иронической улыбкой. И молчанием.
Очень быстро он был вынужден признать свое первое крупное поражение: для одиночества, которое он считал непременным условием серьезных занятий и углубленного познания мира, у него не хватило силы. Вместо размышлений, наблюдений над жизнью и учебы им овладело отчаянье. Он не мог долго жить в Париже в неизвестности, никому не нужный, не мог, подобно мыши или ласке, неслышно и неприметно проходить через этот необозримый и пугающий лес людей; он чувствовал неодолимую потребность двигаться по парижской чащобе — круша все вокруг, чтобы далеко было слышно, как он идет, как слышно в лесу лося или кабана.
Все это, в таких образах, он обобщил лет десять спустя, вынужденный второй неудачей глубже задуматься над самим собой. Женщины — не одна Радмила, но многие — дали ему возможность вкусить легкого успеха и сладостного ощущения собственной значительности. Тогда в Париже, особенно в первые два года, благодаря качествам, которые женщины формулировали словами: «Un Slave, farouche mais formidable»[40], никакое признание не было для него столь несомненно, как слава покорителя сердец. Поэтому он не любил красавиц, он любил женщин; он не сражался за исключительное, он боролся за всех, он не стремился к любви, он алкал наслаждения. Перемена для него значила больше, чем верность; неизвестность нового и первого доставляла ему большую радость, нежели познанное и надежное; разврат более волновал, нежели любое целомудрие. Поэтому он и утверждал: разврат — это дар, самый великий дар женщины.
Теперь, в конце пятого десятка, он должен решительно осудить себя: его страсть к женщинам не обладала никакими достоинствами, она была лишена всякой духовности. Эта страсть была лишь пороком, пороком, который заставляли утихнуть только утомление и отвращение. Но и в те дни он думал, как ему «вырваться из прошлого и обстоятельств», он готовил себя к разрыву с миром Прерова, длинных бород и низких потолков. Он твердо решил думать своей головой и идти своим путем. Нет, это не книги сделали. А страх. Страх заблуждений и стыд за свою сербскую нищету. Когда он однажды окинул это взглядом европейца, то все ценное в себе и на своей родине увидел зыбким, униженным. Если есть что-то, за что он вечно, неоплатно обязан отцу, так это то, что Ачим не отправил его в Париж нищим студентом. Что он не сидел голодным. Не зяб и не с мокрыми ногами созерцал мир. Не страдал от бедности, этого самого распространенного вида унижения.
Тогда-то он и усомнился в том, что можно верить в истину, которую видит бедняк, и уверовал, что бедняк и немощный может быть более несправедлив к людям, нежели богатый и всемогущий. И что цель бедняка и слабого — цель легкая, а дорога к ней короткая.
В силе своей воли он не сомневался. И убеждал себя: самое легкое — делать все, много труднее делать что-либо одно. Делать одно, чего не могут те, кто считает, будто может все. В этом он видел свое отличие от большинства. А потом последовали и общие выводы: женщины покупают мужчину целиком, делают поверхностным, уничтожают для него ценность времени; он становится слепым к опасностям, уязвимым и обнаженным перед лукавыми и злыми. И тогда он круто повернул в другую сторону. В свою. Укротил себя и заволновался. Отошел от всех. Погрузился в одиночество, находя наслаждение в этом подвиге. Роль, которую он выбрал для себя в Сербии на перекрестке веков, как он оценивал свою эпоху и условия, требовала от молодого человека самого трудного: убедить людей в том, что он желает им добра. А это труднее всего на свете. Особенно в народе, где большинство не имело никаких оснований верить, будто кто-то, без своей на то корысти, может желать ему добра. Затем следовало отказаться от наслаждений и всего, что не способствует росту авторитета в глазах других, однако вынуждает противника уважать тебя.
Да, да, говорил он себе, человек, решивший обрести силу, чтобы разумно организовать неразумное государство, прежде всего должен разумно упорядочить себя самого.
В период этого великого пересмотра и упорядочения своих взглядов накануне возвращения в Белград он много думал и о реформаторах, «европейцах», о тех, что вместе с дипломами европейских университетов и сюртуками привозили в Сербию и большие претензии на переустройство жизни, а потом, и куда чаще, становились всего лишь «хорошими сербами» и «упитанными господами». Чтобы его миновала такая судьба, он был готов к поражениям, которые неизбежны для «горячих голов», как старики и все бородачи в Сербии с презрением и упиваясь ненавистью величали тех, кто «не желает в ярмо». Не только взглядами, но и одеждой, едой, манерой здороваться — ничем не желал он походить на «тутошних», «наших» молодых выпускников университета. Он хотел быть иным, самим собой, он изменял и создавал себя заново. И долго терпел наиболее тяжкую месть окружающих: насмешки и легкое презрение. У него хватило силы ради своих убеждений не оправдать кое-каких связанных с ним ожиданий семьи, окружающих, поколения; он и по сей день верит, что это самая мучительная проверка личности. Во всем этом Ольга была ему поддержкой. Нежной, надежной опорой.
Неужели он теряет Ольгу? Ее, которую полюбил без всяких сомнений, едва познакомившись с ней. Как только увидел ее в дверях салона Крсмановичей, ее зеленые глаза, которые, ему почудилось, вдруг прозрели в нем все. Если на ней и было голубое платье, как еще на некоторых девушках, то у них не было такого смелого декольте, как у нее, подчеркнутого каким-то нежным цветком невиданной формы. Он вздрогнул, от пристального ее взгляда оборвалась фраза, он сбился. «Это она!» — говорил он себе. Потом украдкой все разглядывал ее руки, соблазнительно нежные, вызывающие своей белой гибкой обнаженностью, и повторял: «Да, это она». С тех пор он делал все для того, чтобы встретить ее, видеть и слышать каждый день. И только ее. Дома становились выше, кривые улочки Палилулы выпрямлялись, когда он шел на свидание с ней. А потом ему было жалко засыпать. Всегда иная, она всякий раз говорила и делала что-то иное, новое. Его привели в восторг ее непринужденность, игра воображения, остроумие. Не было в Белграде девушки с более прекрасными глазами и большим чувством собственного достоинства. А потом и подобной ей женщины не находилось. Когда же это перестало его радовать и волновать? Может, именно присущие только ей качества, это сугубо ее, индивидуальное прежде всего стало утрачивать свои чары и свое значение? Если поначалу разница в характерах и взглядах делали любовь более убедительной, страсть более чистой, брак — необычным, более интересным, то теперь все это превратилось в нечто противоположное. Причина была не одна. Время набросилось, чтобы уничтожить исключительное в ней — прежде всего. Или сделать невыносимым. А его отношение к ней? Он изменил ей с Радмилой. Разошелся с ее отцом. Посвятил себя политике, которую она не любила. По-другому подходил к воспитанию детей. Не выносил ее друзей-художников. Какое еще он принес ей несчастье? Собою? Да, собою. В этом истинная причина и подлинная правда. Собою, всем, что он есть. Но он не мог жить иначе. После разрыва с отцом последовал тот отвратительный разрыв с тестем.
Иван болел корью; проводив врача, они втроем остались в столовой. Дула кошава[41], какой до сих пор не помнили. Тодор Тошич принялся убеждать его вступить в либеральную партию, а он ему резко возразил:
— Я не хочу загубить жизнь ни в твоей партии, ни в Ачимовой. Я не хочу политики и власти. В Сербии любой грамотей удачлив в политике.
— А для чего же ты тогда учился и тратил в Париже Ачимовы дукаты? Не хочешь в партию и в государственное стойло. Не хочешь кататься на коне, которого кормят другие. Которого кормит вся Сербия. Не хочешь входить в дверь, которая перед тобой сама отворяется, да? Не любишь сгибать негнущиеся шеи, так, зятек?
— Не люблю и не буду. Я хочу знаниями и чем-то другим послужить этой несчастной стране. Я хочу служить прогрессу.
— Я, положа руку на сердце, знаю многих почтенных отцов семейств, которые до женитьбы посещали бордели. И, приезжая в Пешт, они всякий раз заглядывали в бордель. Но они не открывают бордели в Белграде и Крагуеваце.
— Будь спокоен, я не принадлежу к таким почтенным отцам семейства.
