Третья пустынница сказала:
— Вы сказали, что господь говорит, что нужно все испытать и запомнить хорошее. Я ничего не испытала и потому не знаю, что я должна запомнить.
— Хвалю господа, — говорит Джованни, ощупывая ее члены начиная от ног, и прижимается к ней со словами:
— Когда я здесь, в преисподней, я в ней укрощаю своего диавола.
И поступил с нею так же, как и остальными, и она успокоилась, ибо справедливость была восстановлена.
Джованни, закончив обход, вернулся на свое место там, где его ждали самые нежные ножки; отдохнул, немного поспал и снова обратился к красивой пустыннице, которая уже не слишком сопротивлялась, с тем чтобы вернуть ей силы и потушить в ней огонь. Наутро, встав очень рано, он сказал:
— Сестры мои, благодарю вас от всего сердца за ваше милосердие, которое вы мне оказали вчера вечером, приняв меня в свой святой домик. Господь, приведший меня сюда, да помилует вас и меня спасением душ наших и да вознаградит он вас, согласно вашим желаниям. Мне же кажется, что я уже на несколько локтей приблизился к Иисусу после того, как я приобщился вашей святости. Если я когда-либо смогу что-нибудь сделать для вас, вы по праву твердо можете на меня рассчитывать.
А они отвечали:
— Джованни, умоляем тебя, не забывай в молитвах своих сей малой пустыни и посещай ее и впредь, как свой собственный дом. Ида с миром.
С этим он отправился, но придя в Тоди, имел вид настоящего каплуна.
И много времени еще продолжались эти посещения, так что из свежего и румяного он превратился в худущего и бледного, и бродил он, исполненный смирения, наподобие св. Герарда из Вилламаньи, так что все его почитали за святого.
А когда он умер, мужчины и женщины приходили прикладываться к его руке, говоря, что он творит чудеса.
Вы видите теперь, сколь глубоко укоренилось в этом мире лицемерие, если такой человек, какого мы здесь описали, под конец своей жизни ни с того ни с сего превращается в святого.
О, сколько таких, которых из-за лицемерия, всегда господствовавшего, почитают за святых и блаженных, тогда как души их весьма от этого далеки. Уж очень трудно познать человеческое сердце и тайники души человеческой.
Новелла CXI
Брат Стефано, сказав, что он при помощи крапивы поднимет с постели дочь кумы, чтобы она не проспала, имеет с ней дело; девочка кричит, а мать, думая, что он орудует крапивой, уговаривает его поддать жару, чтобы дочь ее поднялась с постели; наконец она обнаруживает, что кум ее обманул, и не хочет больше с ним знаться
В Марке[47] в некоем местечке по названию Сан-Маттиа-ин-Кашано, в одной из церквей служил монах, которого звали брат Стефано. Недалеко от церкви жила его соседка, приходившаяся ему кумой, и у нее была красивая дочь лет четырнадцати или пятнадцати. Время было летнее, когда молодые обычно любят поспать. Когда эта девочка по имени Джованна еще спала, мать кричала ей, чтобы она вставала, а та отвечала, что встает, а после того, как мать еще много раз крикнет: «Джованна, вставай», — девочка все отвечала: «Встаю», — но так и не вставала.
Означенный брат Стефано, услыхав однажды крики и находясь в это время в церкви, быстро снимает с себя штаны, бросает их в угол, срывает несколько стеблей крапивы, которая росла тут же поблизости, в одной рясе выбегает за церковную ограду и направляется к куме, говоря:
— Кума, хочешь я пойду ошпарю ее так, что она встанет?
Мать отвечала: «Прошу вас», полагая, что он, будучи ее кумом и приходским священником, является — как и следовало бы — добрым католиком. Фра Стефано подошел к кровати, на которой была означенная Джованна, и, откинув простыни, влез на означенную Джованну, получив и радости и наслаждение, правда не без труда, так как означенная девушка плакала и кричала. Мать, слыша ее крики, приговаривала:
— Шпарь ее, шпарь ее, брат Стефано.
И означенный брат Стефано отвечал:
— Положись на меня, — а девочке он говорил: — Ты у меня встанешь, дурная!
А мать все говорила:
— Шпарь ее, шпарь ее, пока не встанет!
Наконец, прошпарив ее этим способом и удовлетворив вожделения своей похоти, он возвращается к куме с крапивой в руке и перед тем, как вернуться в церковь, говорит ей:
— Всякий раз, как она не захочет вставать, зови меня, и ты увидишь, как я ее ошпарю.
Когда брат ушел, Джованна встала вся в слезах и идет к матери, которая и говорит ей:
— Хорошо он тебя ошпарил?
Джованна отвечает:
— Там было что-то другое, не крапива. Подите посмотрите на постель.
И мать пошла посмотреть и, завидев признаки того, что брат Стефано ее предал и опозорил, стала говорить:
— Лживый кум, ты меня надул, но, клянусь тебе смертью господней, я тебе за это отплачу.
В тот же день брат Стефано имел наглость спросить у кумы, встала ли ее дочь, а та ему ответила:
— Убирайся, лживый кум, клянусь страстями господними, никогда больше не видеть тебе этого как своих ушей.
И больше никогда уж он к ней в дом не входил.
Вот почему неудивительно, что большинство не хотят подпускать к себе монахов и священников, настолько без всякого удержа пристают они к женщинам. Иные, и я, пишущий эти строки, в том числе, начинаем с того, что сочиняем тысячи мадригалов и баллад, но не удостаиваемся даже и поклона, а тот при первой же мысли сбрасывает с себя монашеское покрывало, оставляя его на попечение святых, нарисованных в церкви, и, как разъяренный бык, бросается совокупляться с первой попавшейся девицей».
Недаром предусмотрительно поступило венецианское правительство, которое, принимая во внимание, что не всякий может отомстить за жену или дочь, разрешило каждому безнаказанно, но с уплатой штрафа в пятьдесят сольдо, наносить духовным особам любые увечья, только бы они от этого не умирали.
Тот, кто бывал в Венеции, мог в этом убедиться, ибо там мало можно встретить священников, у которых не было бы на лице огромных рубцов.
Такой-то уздой и обуздывается их грязное и распутное нахальство.
Новелла CXII
Когда однажды Сальвестро Брунеллески беседовал кое с кем о вреде общения с женами, а Франко Саккетти говорил, что он от этого только толстеет, жена означенного Сальвестро, услышав его через окно, в ту же ночь прилагает все свои усилия к тому, чтобы муж ее потолстел
Не прошло еще десяти лет с тех пор, как однажды Сальвестро Брунеллески, человек наиприятнейший, угощал ужином одну компанию, в которую входил и я, пишущий эти строки.
Купив связку сосисок и собираясь разложить их по тарелкам, он приказал их сварить и поставил на окно, чтобы они остыли. Когда компания села за стол, появились на тарелках вареные каплуны, и Сальвестро сказал:
— Господа, простите меня, но я должен был подать вам и сосиски, которые охлаждались на окне. Однако я их не нашел. Не знаю, кошка ли, или кто другой их стащил. Мое мнение: это, наверное, был коршун, которого я только что видел в небе несущим какую-то связку. Это, видно, и были те самые сосиски.
Так оно и оказалось, и это подтверждалось тем, что коршун в течение шести месяцев изо дня в день подлетал к этому окну. Между тем, когда отужинали и вышли на свежий воздух — а у означенного Сальвестро была жена, женщина наиприятнейшая, как и он сам, и родом из Фриули, и находилась она в тот вечер у окна, — так вот, когда внизу на скамейке перед их домом собралось, как это обычно бывает, много соседей, все больше люди плотно поевшие, в том числе и я, пишущий эти строки, началась беседа о том, как обращаться с женами, и был поставлен на обсуждение вопрос, насколько мужчина теряет силы в этом деле. Сальвестро заявил:
— После того, как я имею дело с женщиной, мне кажется, что я уже на том свете, настолько я чувствую себя обессиленным.
Другой говорит:
— A у меня ночной колпак начинает сползать на левый глаз.
А еще другой:
— Со мной хуже бывает: только я соберусь примоститься к моей жене, как колпак остается у меня на подушке.
А один, которого зовут Камбьо Арриги и которому было семьдесят лет, говорит:
— Я не знаю, что вы там говорите, но стоит мне один раз побывать для этого дела с моей женой, мне кажется, что я становлюсь легче перышка.
Сальвестро и говорит:
— Побудь с ней дважды — и ты полетишь!
Выслушав их, я говорю:
— Я имею перед вами большое преимущество, ибо общение с женой поддерживает меня в теле и в бодрости. Чем больше я с ней общаюсь, тем больше я толстею.
А женщина из Фриули сидела, как я говорил, в верхнем окне и все примечала. Тогда некий магистр Конко, который из шулера сделался курятником, а из курятника лекарем и который любил женщин не меньше, чем ребята любят розги, сказал:
— Глупые вы, глупые, нет ничего вреднее для ваших тел и ничто скорее вас не загонит в могилу, как то, о чем вы говорите.
