Поравнявшись с ним, Данте сильно дал ему по шее рукой, покрытой налокотником, говоря:
— Этого «арри» у меня там нет.
Тот же, не зная, ни кто такой Данте, ни за что он ему дал по шее, с еще большей силой стал погонять ослов и продолжал свое «арри». Отойдя на некоторое расстояние, он поворачивается к Данте, высовывает ему язык и, протянув руку, показывает фигу, говоря:
— Вот тебе!
Данте, увидев это, отвечает:
— Я бы тебе и одной моей не дал за сотню твоих.
О, сколь сладостны и достойны философа эти слова! Ведь многие побежали бы за погонщиком с криком и проклятиями, а иные стали бы и камнями в него швырять. Мудрый же поэт пристыдил погонщика, заслужив себе одобрение от всех, кто был поблизости и слышал столь мудрое слово, брошенное такому подлому человеку, как этот погонщик.
Новелла CXXI
Находясь в Равенне и проигравшись в кости, магистр Антонио из Феррары попадает в ту церковь, где покоятся останки Данте, и, сняв все свечи, стоявшие перед распятием, переносит и прикрепляет их к гробнице означенного Данте
Магистр Антонио из Феррары, человек в высшей степени одаренный, был отчасти поэтом и имел в себе нечто от придворного шута, но в то же время обладал всеми пороками и был великим грешником. Случилось так, что однажды, находясь в Равенне во времена правления мессера Бернардино да Полента, означенный магистр Антонио, который был азартнейшим игроком, играл целый день напролет, промотал почти все, что у него было, и, пребывая в отчаянии, вошел в церковь братьев миноритов, где помещается гробница с телом флорентийского поэта Данте.
Заметив древнее распятие, наполовину обгоревшее и закопченное от великого множества светильников, которые перед ним ставились, и увидев, что в это время многие свечи были зажжены, он тотчас же подходит к распятию и, схватив все горевшие там свечи и огарки, направляется к гробнице Данте, к которой он их прикрепляет, говоря:
— Прими сие, ибо ты гораздо более достоин этого, чем он.
Люди при виде этого с удивлением говорили:
— Что это значит? — и переглядывались.
В то время по церкви проходил один из дворецких синьора. Увидев это и вернувшись во дворец, он рассказал синьору о поступке магистра Антонио, которому он был свидетелем. Синьор, как все прочие синьоры, весьма падкий до такого рода происшествий, сообщил о поступке магистра Антонио архиепископу Равеннскому, с тем чтобы тот его к себе вызвал и сделал вид, что он собирается начать дело против еретика, закореневшего в своей ереси. Архиепископ тотчас же вызвал Антонио, и тот явился. После того как ому было прочтено обвинение, с тем чтобы он покаялся, ничего не отрицал и во всем признался, магистр Антонио сказал архиепископу:
— Даже если бы вам пришлось меня сжечь, я бы вам ничего другого не сказал, ибо я всегда уповал на распятого, но он мне никогда ничего не делал, кроме зла. К тому же, видя, сколько на него потрачено воска, так что он уже наполовину сгорел (уж лучше бы целиком), я отнял у него все эти светильники и поставил их перед гробницей Данте, который, как мне казалось, заслуживает их больше, чем он. А если вы мне не верите, взгляните на писания того и другого, и вы признаете, что писания Данте чудесны превыше человеческой природы и человеческого разумения, писания же евангельские грубы и невежественны; если в них и попадаются вещи возвышенные и чудесные, не велика заслуга, ибо тот, кто видит целое и обладает целым, способен раскрыть в писаниях небольшую часть этого. Но удивительно, когда столь маленький и скромный человек, как Данте, не обладающий не то что целым, но и частью целого, все же увидел это целое и его описал. И потому мне кажется, что он более достоин такого освещения, чем тот, и на него отныне я и буду уповать. А вы занимайтесь своим делом, блюдите свой покой, так как все вы из любви к нему избегаете всякого беспокойства и живете как лентяи. А если вы пожелаете получить от меня более подробные разъяснения, я это сделаю в другой раз, когда не буду в столь разорительном проигрыше, как сейчас.
Архиепископ чувствовал себя неловко, но он сказал:
— Так, значит, вы играли и проигрались. Приходите в другой раз.
Магистр Антонио сказал на это:
— Если бы проигрались вы и все вам подобные, я был бы очень рад. Я еще посмотрю, вернусь ли я. Но вернусь я или не вернусь, вы всегда найдете меня в том же расположении духа или еще хуже.
Архиепископ сказал:
— А теперь идите с богом или, если хотите, с чертом. Ведь если я за вами пошлю, вы все равно не придете. По крайней мере пойдите к синьору и угостите его теми плодами, которыми вы угостили меня, На этом они расстались.
Синьор, узнав о происшедшем и оценив доводы магистра Антонио, наградил его, с тем чтобы тот мог продолжать игру; и много дней потешался он вместе с ним, вспоминая о свечах, поставленных Данте. А потом синьор отправился в Феррару, находясь, пожалуй, в лучшем настроении, чем магистр Антонио. А когда умер папа Урбан Пятый и его портрет, написанный на доске, был помещен в одной из знаменитых церквей одного великого города[53], Антонио увидел, что перед картиной поставлена зажженная свеча весом в два фунта, а перед распятием, находившимся поблизости, жалкая грошовая свечка. Он взял большую свечу и, прикрепив ее перед распятием, сказал:
— Не к добру это будет, если мы вздумаем перемещать и менять небесное правительство так же, как мы на каждом шагу меняем правительства земные. — И с этим удалился из церкви.
Поистине самое прекрасное и примечательное слово, какое только можно было услышать в подобном случае.
Новелла CXXV
Карл Великий думает, что обратил некоего иудея в христианскую веру, но означенный иудей, находясь с ним за столом, ставит ему на вид, что он сам должным образом не соблюдает христианской веры, после чего король оказывается побежденным
Король Карл Великий был превыше всех других королей в мире, самым великим и отважным, так что, если рассуждать о доблестных христианских синьорах, более всех прославились своей доблестью трое: он, король Артур[54] и Готфрид Бульонский[55], а из язычников трое других: Гектор, Александр Великий и Цезарь, и трое среди иудеев: Давид, Иисус Навин и Иуда Маккавей.
Обратимся к нашему рассказу.
Когда король Карл Великий завоевал всю Испанию, ему попал в руки некий испанец, или иудей, или вообще язычник, который был человеком умным и находчивым. И вот король, принимая во внимание достоинства этого испанца, решил обратить его в христианскую веру, и это ему удалось. Однажды утром, когда испанец сидел за столом с означенным королем, восседавшим вверху стола, как это принято у синьоров, какой-то жалкий нищий сидел тут же внизу, не то на земле, не то на низкой скамеечке, за убогим столом, и ел.
Дело в том, что король этот всегда во время еды кормил таким образом одного или нескольких бедняков для спасения своей души.
Испанец, увидев, как кормят этого бедняка, спросил короля, кто он такой и что означает, что он так ест.
Король отвечал:
— Это нищий во Христе, и милостыню, которую я ему подаю, я подаю Христу, ибо, как ты знаешь, он учит нас, что всякий раз, как мы оказываем благодеяние единому от малых сих, мы его оказываем ему.
Испанец говорит:
— Синьор мой, вы мне простите то, что я вам скажу?
— Говори, что хочешь.
И тот говорит:
— Много глупых вещей нашел я в вашей вере, но эта мне кажется глупее всякой другой. Ибо, если вы верите в то, что этот нищий — ваш господь Иисус Христос, то на каком основании вы с позором кормите его там, на земле, тогда как сами с почетом едите здесь, наверху? По правде говоря, мне кажется, что вы должны были поступить как раз наоборот, а именно, чтобы вы ели там, а он на вашем месте.
Король, чувствуя себя уязвленным так, что ему уже трудно было защищаться, привел множество доводов, но испанец оставался при своем, и, в то время как синьор думал, что ему удалось приблизить того к истинной вере, он его отдалил от нее на тысячи миль и вернул к прежней вере.
А разве не правду сказал этот испанец? Какие же мы христиане и что у нас за вера? Мы щедро отдаем богу все, что нам ничего не стоит, как-то: «Отче наш», «Богородицу» и другие молитвы; мы бьем себя в грудь, надеваем власяницу, гоняем на себе мух[56], ходим за крестным ходом и в церковь, набожно выстаиваем обедни и делаем многие подобные же вещи, которые ничего нам не стоят. Но если нужно накормить нищего, даем ему немного бурды и загоняем его в угол, как собаку; а когда нужно пожертвовать неимущим, мы обещаем им бочку плохого вина, мелем червивое зерно и сбываем другие припасы, которые нам не по вкусу, — и все это мы отдаем Христу. Мы думаем, что он страус, который даже железо переваривает. У кого дочка косая, хромая или кособокая, тот говорит: «Я хочу отдать ее богу», а здоровую и красивую оставляет себе. А у кого сын убогий, тот молит господа, чтобы он его к себе призвал; у кого он хороший — молит господа, чтобы он его к себе не призывал, но даровал ему долгую жизнь. И так я мог бы перечислить тысячу вещей, из которых худшие мы отдаем тому самому господу, который даровал и предоставил нам все.
