В Демократической Кампучии людей не казнили.
Их «давили».
Как любое контрреволюционное сопротивление.
Чистки продолжались с прежней силой, и Организация отбирала все большее число людей для «перевоспитания». Или «продвижения». Проходил день или два, и бывшему товарищу приписывали к имени букву «а». Это означало «достойный презрения», «омерзительный», «отвратительный».
152.
ЛУЧШЕ ПО ОШИБКЕ УБИТЬ НЕВИНОВНОГО, ЧЕМ СОХРАНИТЬ ЖИЗНЬ ВРАГУ!
153.
Товарища Витиа попросили сложить свои вещи. Полная радостных предчувствий, она быстро собралась — она получила неожиданное повышение, удостоилась продвижения на региональный уровень. Уехала, не простившись ни с детьми, ни с друзьями, как того требовал несентиментальный революционный обычай.
Через неделю поступило сообщение, что «достойная презрения предательница Витиа (а’Витиа) была раздавлена вместе со всей своей контрреволюционной сетью».
154.
Я стою у входа в S-21. Территорию окружает высокая стена, увенчанная колючей проволокой. Раньше здесь висел транспарант: «Укрепляй дух революции! Будь бдителен, разоблачая стратегию и тактику врага, чтобы защитить страну, народ и Организацию». Транспаранта больше нет.
Здесь останавливались грузовики. Дверцы откидывали и арестантов, с повязками на глазах и скрученными руками, выталкивали из кузова.
Мгновение перед этим. Возможно, представляется мне, такое же мгновение тишины, как в Освенциме незадолго до остановки поезда. Состав замедлял ход, и все на секунду замирало. Неопределенность длиной в несколько вздохов.
И S-21, и Освенцим были лагерями смерти. Разница лишь в том, что перед казнью из узников S-21 пытались выбить какую-то информацию. Полученные под пытками признания должны были содержать путеводные нити, ведущие, возможно, к самому ядру Заговора.
Люди, которые проходили через ворота S-21, считались активными врагами. Они совершили преступление против революции. В нацистской Германии заключенные в лагерях смерти часто получали какие-то задания. Здесь это было немыслимо. Здесь даже надзиратели были под подозрением. За три года существования тюрьмы многие из них были сами арестованы и казнены. Достаточно было задремать на посту или во время пыток нанести слишком слабый или же слишком сильный удар. Или допустить, чтобы заключенный умер от увечий, прежде чем допрос объявят оконченным.
В нацистской Германии вина заключенного была в его крови. Идентифицировать врагов было относительно просто. Даже самый порядочный и убежденный нацист мог быть депортирован, если он имел еврейское происхождение. Так называемый чистокровный немец мог чувствовать себя в относительной безопасности.
Нацисты объединяли своих врагов в группы. Евреи, цыгане, гомосексуалисты и так далее.
В Демократической Кампучии и во многих других коммунистических диктатурах врагом мог оказаться любой. Преступление сидело не в крови, а в мыслях. Поэтому все были потенциальными контрреволюционерами.
А потому никто не мог чувствовать себя в безопасности.
С другой стороны, существовала теоретическая возможность помилования, которой не было в нацистской Германии. Классовая принадлежность, в отличие от «расы», не дана человеку от природы. Если у богатого отнять его состояние, он больше не сможет угнетать бедных.
Тех, кто не верит в революцию, теоретически можно переубедить. К примеру, во Вьетнаме известны попытки «переучить» неверующих.
Даже в сталинских лагерях уничтожение людей не было самоцелью. Здесь во главу угла ставились работы, производство, а высокая смертность была досадным следствием. Досадным, потому что надо было выполнять план и требовалась рабочая сила.
В тюрьме S-21 все обстояло иначе. Здесь смерть была бескомпромиссной.
Те немногие партийные функционеры, которые работали поблизости и не знали о назначении этой тюрьмы, давали свое лаконичное объяснение:
«Это место, откуда не возвращаются».
155.
У БОЛЬНЫХ ХОРОШИЙ АППЕТИТ!
156.
Идея фотографировать заключенных по прибытии исходила от коменданта. Тридцатилетний Канг Кек Иеу, партийная кличка Дуть, знал, что его ждет, если он допустит хоть одну ошибку. Фотографирование было мерой безопасности на случай, если заключенный сбежит и его придется разыскивать. Однако этого, за очень редкими исключениями, никогда не происходило.
Маленький щупленький Дуть, с оттопыренными ушами и кривыми зубами, был когда-то учителем математики. Он происходил из бедной семьи, но был незаурядно одарен — пропустив один год в гимназии, в 1961-м он окончил школу почти с самыми высокими результатами в стране.
Известный чудак стал всеми любимым педагогом. В рубашке, небрежно выпущенной из брюк, он ездил в школу на велосипеде, а не на машине. Вдохновленный своим первым школьным учителем, Ке Ким Хоутом, он увлекся коммунистической идеологией. Вскоре он стал пламенным революционером с «Цитатником Мао» в кармане.
Радикально настроенный учитель математики привлек, однако, внимание полиции. Без суда и следствия его на два года посадили в пномпеньскую тюрьму для политзаключенных Прейса. Скорее всего, его пытали.
Когда он вышел, полным ходом шла гражданская война. Он примкнул к красным кхмерам и был назначен начальником тюрьмы в джунглях М-13. Это была своеобразная экспериментальная садистская мастерская, где оттачивались разные способы пыток и казни.
После революции он, по иронии судьбы, стал начальником тюрьмы Прейса, в которой сам когда-то сидел. В 1976 году его перевели в S-21. Он был идеальным бюрократом. Дотошный, основательный, аскетичный. В признаниях заключенных повсюду на полях его пометки. По словам надзирателей, он часто ездил на место казни Тинг Аек и, куря одну сигарету за другой, наблюдал, как заключенных оглушали, потом перерезали им глотку и скидывали в яму.
Так же методично и невозмутимо выполнял он свой долг, когда к нему связанным привели его предшественника, бывшего коменданта S-21 Ин Лона. И когда арестовали и убили его покровителя Вон Вета, который способствовал продвижению Дутя в коменданты М-13. Он присутствовал также во время пыток своего старого учителя Ке Ким Хоута.
Он был последним партийным функционером, покинувшим Пномпень, когда вьетнамские элитные войска оккупировали город в январе 1979 года. Он проследил за тем, чтобы все узники были казнены, но уничтожить огромный архив до конца не успел.
157.
Он похож на Иисуса Христа. Длинная, темная борода. Откуда его фотография здесь, на этой стене? Среди снимков в S-21 — лицо молодого белого мужчины. Эдакого красавчика из 1970-х. Я на секунду задерживаюсь, глядя в его грустные глаза. Как он тут оказался? Как его засосало в эту камбоджийскую мясорубку?
158.
В Стокгольме Анника Андервик вступает в Общество шведско-кампучийской дружбы. Когда Общество приглашают посетить Демократическую Кампучию, она — один из кандидатов. Визу выдает делегация красных кхмеров в Пекине. Ее фамилия кажется им знакомой, и они обращаются к Яну Мюрдалю, который уже прибыл в Китай. Он подтверждает: да, это та самая Анника Андервик. Жена Сромея? Да. Хорошо, тогда понятно.
Маленькая делегация принимает решение: они не будут задавать никаких вопросов о людях, пропавших после революции. Негласно это касается также Анники Андервик. Несколько человек обратились к ним и просили разузнать о друзьях, от которых они давно не получали вестей. Но не рискованно ли вот так вот наивно броситься выполнять просьбы этих людей? А что, если пропавшие — представители неких враждебных спецслужб? Агенты, за которыми давно охотились и которых наконец арестовали?
Вывод: спросить о них — значило бы скомпрометировать себя.
Следовательно: никаких вопросов.
159. [НУОН ЧЕА, ЗАМЕСТИТЕЛЬ ПРЕМЬЕР-МИНИСТРА, В БЕСЕДЕ С ДЕЛЕГАЦИЕЙ ОТ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ ДАНИИ, 1978 ГОД]
После победы очень важно сохранять секретность. К примеру, мы не разглашаем, кто из товарищей избирается на руководящие посты. Не разглашаем, где живут партийные лидеры. Место и время встреч также держится в тайне. И так далее. Отчасти это связано с риском враждебного шпионажа, но отчасти это — наш основной принцип. Пока существует классовая борьба и империализм, мы должны сохранять секретность. Только так мы сможем контролировать ситуацию и бороться с врагом, не позволяя ему вычислить, кто есть кто.
160.
Мы действуем в тени. Кружим по краю, но с каждым кругом радиус сужается. Мы ведем подрывную деятельность и дышим в одном революционном ритме. Скрываем наши лица и намерения… Меняемся масками. Мы до неузнаваемости похожи. Нас невозможно даже точно пересчитать.
