— Дуняша, платье мое выглажено? — спросила Гликерия.
— И платье, и костюм, — ответила Дуняша. — Как изволили приказать, Гликерия Андреевна.
Дуняша поднималась как бы с ленцой и даже с намерением потянуться и размять свое большое, сильное тело, но не потянулась и не заахала в удовольствии, однако успела подмигнуть Шеврикуке, как своего поля овощу: мол, сам знаешь этих барынь с их капризами. И пошушукаться не дадут. «Как же, не дадут! — усмехнулся про себя Шеврикука. — Вот сейчас дали». Дали. Сколько посчитали нужным Дуняше выложить, столько она и выложила. Пока протекала вода под темными елями и Шуберт одаривал хозяйку гостиной вечерне-грустным наслаждением.
Опять подпрыгнуло кресло, и зазвенели хрусталины жирандолей на ореховых этажерках. Шеврикуке стало не по себе.
— Этак у вас подхватишь морскую болезнь, — сказал Шеврикука.
— А ты, выходит, какой-то изысканный и слабохарактерный, — сказала Дуняша. — Значит, и впрямь не стоит приглашать тебя в проводники. Подберем другого.
— Подбирайте, — согласился Шеврикука. — Их сколько хочешь валяется. Только не затопчите. Кстати, а зачем вам, Дуняша, проводники, если вас вот-вот сволокут в холодную?
— Но, может быть, и не сволокут, — сказала Гликерия. — Может быть, проявят благоразумие.
— Может, не сволокут, — оживилась Дуняша. — Я ведь героическая и верная служанка. Я ведь не какая-нибудь Увека Увечная!
Вышло так, что слова свои Дуняша произнесла не для Гликерии и тем более не для Шеврикуки, а для кого-то иного, способного внимать. И вышло так, что слова эти, как бы игривые, прозвучали нервно, чуть ли не мольбой о помиловании.
— У Увеки Увечной, — Гликерия тихо вызвала пальцем басовый звук, — есть незримые, несовершенные доброжелатели.
— Увека Увечная, — с презрением бросила Дуняша, — из кикимор!
— Эти доброжелатели, — продолжала Гликерия, — может, сами пробились из существ, близких к кикиморам. И она им приятна. Но теперь она им не кикимора, и не Увека Увечная, а Векка Вечная. И в делах с ней есть выгода.
— Увека хуже Совокупеевой Александрин! — рассердилась Дуняша. — Она у нас встанет на дороге!
— Или обойдет нас, — согласилась Гликерия. — Но пока она под надзором и в леднике.
— Обойдет! Она у меня обойдет! — совсем разошлась Дуняша. — Она у меня полетит в восьмом отсеке в Америку! Она у меня приводнится в заливе Ванкувер! Как же!
— В каком восьмом отсеке? — спросил Шеврикука. — В какую Америку? В каком заливе?
— А ты-то что? Тебе-то что! — воскликнула Дуняша. — Дезертир!
И все же она выпалила, в каком отсеке, в каком заливе, в какую Америку. Вошли в повседневную жизнь дружеские обеды достойных супружеских пар двух континентов. Конечно, были хороши ароматы московской сборной солянки с каперсами, соком соленых огурцов и вареными языками, но им ни в чем не уступали запахи и пары черепаховых супов по-мерилендски, или же новоорлеанского рубца, или жаркого из опоссумов, да что говорить, увлекательными и далеко манящими были эти запахи. Но накануне, когда столы уже расставлялись в каком-нибудь Сиэтле, Портленде либо в авокадовом Сан-Диего. Вы сами знаете, в тихоокеанские доброприемные воды опадали послания из России, душевные и деловые. Доставлялись они в отсеках летучих изделий тружеников Самары. Изделия эти как раз к обедам возносились в небо в Архангельской губернии, на радость поморам. Что только не возили в их отсеках. А привидений не возили. И вот арестантка Увека Увечная додумалась. Конечно, могли быть у нее подсказчики из числа тех же доброжелателей, но, скорее всего, додумалась она сама. Не смогла прокатиться в Лихтенштейн в портсигаре негоцианта, но не изменила мечте или пагубной страсти. На обрывках молочного пакета карандашом для совершенствования ресниц написала послание-проект, неважно кому, естественно, полуграмотное, но с вкраплениями якобы английских слов, будто готовила себя в ведущие музыкальных развлекательных программ (кто бы ее взял!). Нет, в какие там ведущие! Наглости у Увеки Увечной скопилось столько, что она объявила себя жертвенной особой, готовой отдать все, но способствовать моментальному и историческому переносу привидения из Старого Света в Новый. Она была согласна на все неудобства, на любой отсек, даже на восьмой. Послание Увеки, конечно, перехватили, может, она и сама желала, чтобы его перехватили, а шелест о нем прошел, и если бы даже теперь Увеку решили проткнуть пикой, она свое приобрела. По поводу ее выходки имеют нынче рассуждения, да вдруг возьмут и рассудят доверить этой гнуси «прорыв». Другое дело, как его смогут устроить? Нужны ли обедающим супружеским парам к черепаховым супам и запеченным в раковине устрицам еще и привидения?
— Увека не достойна преимущества и удовольствий, — сказала Гликерия. — Но я ей не судья.
— А я судья! — воскликнула Дуняша. — Мне о ней судить очень просто. Имею основания. Только такую не хватает отправить в Прорыв! Конечно, если этот дезертир Шеврикука…
— Не держи его в голове, — сказала Гликерия.
Она опять вспомнила о «Картинках с выставки», и невылупившиеся птенцы стали осторожно стучать лапками. Один из них пробил скорлупу.
— Во мне возникает непредвиденное, — сказала Гликерия.
— Опять? — удивился Шеврикука.
— Во мне, Дуняша, возникает непредвиденное! — Гликерия уже пропела, и тема ее могла бы заинтересовать Верди. — Непредвиденное!
— И чем же вы теперь-то хотели бы владеть? — спросил Шеврикука.
— Туманностью Андромеды, — пропела Гликерия.
— Чем-чем?
— Чем? — переспросила Дуняша.
— Туманностью Андромеды, Дуняша! Туман ностью! А к Маскараду я бы не отказалась иметь украшения Елены, — сказала Гликерия. — Те, что откопал Шлиман в Малой Азии. Или не откопал.
— Это доступнее, — сказал Шеврикука. — Если он их откопал. Тогда они могут быть и в Москве. Только неизвестно, в каких хранилищах.
— Елены! — не могла поверить Дуняша. — Это же Трубникова усохнет от зависти!
— Может быть, на Волхонке, — предположил Шеврикука. — А может быть, и в Подольске.
— Ты считаешь, Маскарад не отменят? — с надеждой, но и с сомнением спросила Дуняша.
— А какой резон отменять? — сказала Гликерия. — При любых обстоятельствах не будет резона отменять. Только приспособят или усовершенствуют сюжет Маскарада.
— А я уж было пала духом! — рассмеялась Дуняша. — Вдруг возьмут и отменят!
— Другое дело, — сказала Гликерия, — что мы с тобой можем оказаться недопущенными к Маскараду.
— Из-за меня? Из-за того, что я бросилась на Покровку? Или из-за всполошения?
— Из-за всполошения, — сказала Гликерия. — Из-за чужих интересов и зависти. Если мы проиграем…
— Ну нет! — решительно заявила Дуняша. — Нас не одолеют!
— Не должны одолеть, — согласилась Гликерия.
— Андромеда и Елена… — Шеврикука раздумывал вслух. — Здесь ведь есть и несовместимое… Хотя, конечно, как взглянуть. Но для Андромеды понадобится Персей, а для Елены — Парис. Где же вы теперь отыщете Персея с Парисом? Кстати, Персей не убоялся Чудовища… Опять — Чудовище… А может быть, Гликерии Андреевне нужна не Андромеда, а туманность?..
— Ты-то точно не годишься в Персеи и Парисы! — обрадовала Шеврикуку Дуняша. — Экое чучело!
— Я и не рвусь, — сказал Шеврикука.
— А вот в проводники мы все же согласились бы тебя взять!
— Премного благодарен, — Шеврикука прижал руку к груди. — Но я не желаю быть у вас в проводниках.
— Смотрите-ка, Гликерия Андреевна, он нам еще и дерзит!
— Оставь его, Дуняша.
Шеврикука встал.
— Видишь, — сказала Гликерия. — Все нужное ему он разузнал и теперь может идти дальше.
— Все разнюхал!
— Не будь так груба и вульгарна.
— Далеко не все из того, что меня интересовало, я ра узнал и разнюхал, — сказал Шеврикука. — Например, мне так и не ясно, как вели себя Пелагеич и изверг Бушмелев и кто наблюдал за вами. Ну и не суть важно. Зато мне открылось, что в Гликерии Андреевне возникает непредвиденное. Уж при этом я быть вблизи нее не желаю.
— Ты, Шеврикука, — трус! — воскликнула Дуняша.
— Может, и трус. А может, у меня иные, нежели у вас, понятия о том, что происходит в нас и вокруг нас.
— Не огорчай его, Дуняша, — сказала Гликерия. — Не вызывай в нем необходимость отвечать. Он быстрее уйдет.
— Я не могу понять вашей деликатности, Гликерия Андреевна!
— Вы, Дуняша, — сказал Шеврикука, — чрезвычайно заблуждаетесь относительно деликатности Гликерии Андреевны.
— Он прав, — подтвердила Гликерия. — Ты заблуждаешься.
Теперь невылупившиеся птенцы, несомненно, знали, что они вырастут, взлетят и что будут они не жаворонки, не мухоловки, не зарянки, а соколы или кордильерские кондоры. Но, похоже, знание этого и тяготило их.
