Действительно, напоминание Вэлломира оказалось весьма уместным, и взялись они за поиски Вэлласа. Они стали кричать его по имени, Гвар несколько раз пролаял, однако — никакого ответа не было.
— Неразумные. — с деланным пренебреженьем проговорил Вэлломир. — …Надеются, что безумец откликнется, тогда как безумец этот далеко-далеко отсюда. Тело его будет найдено в этой толще, а вот ничтожный дух…
Вэлломир еще долго говорил в таком духе — все старался выглядеть к этому непричастным, стоящим выше этого, хотя, на самом деле это очень волновало его, и он бы хотел, чтобы поскорее нашли Вэлласа, хорошо бы нашли и еще кого-то — многих, многих нашли — чтобы его окружали люди, а не эти снежные поля. Где-то в глубине сердца, он отдавал себе отчет в том, что самым страшным было бы теперь остаться в одиночестве — понимал, что, ежели такое случится, то и не выдержит он, рассудка лишится.
Совершенно неясно было, где искать Вэлласа, тем более, что участок этой исковерканной, черной земли тянулся, по меньшей мере на несколько десятков метров — и он мог находится погребенным в любой части. Они ходили, кое-где отдирали спекшиеся пласты, выкрикивали его имя, а, между тем, небо вновь заволокло плотной облачной стеною; вновь, низко над их головами, проплывали темно-серые отроги, начал и снег сыпать — это была уже не буря, но сразу сделалось и мрачно, и бесприютно.
Искали с какой-то обреченностью — искали уже с полчаса, и совсем истомились, чувствовали, что тела просят хоть какой еды, отдыха — но и понимали, что скорее повалятся замертво, чем оставят, и все отдирали пласты, и все выкрикивали его имя.
* * *
Вэллас, который был обожжен сильнее всех еще при погружении в темную бездну был вырван из рук братьев еще когда сияющее облако поднялось в небо, когда же произошло падение, он был поглощен в мигом промерзшую черную толщу. Некоторое время пролежал он в забытьи, а, когда очнулся, то ничего, кроме мрака не увидел. Он стал еще оглядываться, попробовал подвинуться и ему это хоть и с немалым трудом удалось. Болело обожженное, побитое тело — больше болела голова — болела от страха — он боялся, что раздастся хохот, и вновь будут прыгать бесы, и вновь он станет сходящей с ума грязью. Тогда он зашептал:
— Нет, нет — пожалуйста, не надо никакой Маргариты, вообще никакого не надо. Вот пускай будет у меня такой уединенный уголок природы — нет — не уголок, а что б на тысячу верст ни одного разумного существа… Пусть бы я там от одиночества страдал, но — это страдание, на самом то деле, не в какое сравнение с этими муками не идет… Да, да — это когда поблизости кто-то разумный, вот тогда и становлюсь шутом, тогда и лезут из меня бесы; а вот бы в совершенном одиночестве остаться — вот тогда бы и излечился…
Так он говорил, а, между тем приметил, что стал разгораться некий тускло-зеленоватый свет, сначала то он подумал, что это его глаза привыкают ко мраку; затем понял, что — это, все-таки, некий источник света, раскрывшийся только теперь, когда он эти слова произнес. В этом свете, виден был плавно загибающийся вверх туннель, стены которого были такими гладкими, словно отшлифованными, в этих стенах виделись многочисленные ответвление — меньшие туннели, у которых стены были столь же отшлифованными, как и у большого. Тускло-зеленоватый свет вырывался спереди — оттуда, где главный туннель плавно загибался вверх, туда, едва протискиваясь среди стен и пополз Вэллас. Ему казалось, будто некий палач постоянно переламывает его тело, он скрежетал зубами, с ужасом отталкивал ту тьму, которая глаза его заполняла. При этом он бормотал надрывным голосом:
— Быть может, это вы, поганцы синие, смеетесь надо мной? Может, я уже умер, и все это так — чтобы поборолся, пострадал я побольше, а?! Специально все устроили, а сами, мерзавцы, сидите в этих стенах, да хохочете надо мною!..
Вот изворот туннеля — он увидел над собою густые травы и цветы и тогда застрял — но теперь он видел цель, теперь он не говорил ни слова, но боролся из всех сил — цепляясь дрожащими пальцами за входы в маленькие туннели, ему удалось все-таки подтянуться, и вот он перегнулся через край, вот уткнулся лицом в эти теплые, душистые травы и цветы, с жадностью стал вдыхать их аромат, затем — с наслажденьем стал жевать это живое, чистое, еще ничего не видя, еще с темными кругами перед глазами, услышал он журчистое пение ручейка, и тут же рванулся на это звук, погрузил в свежую прохладу голову, сделал несколько глотков, почувствовал будто живительный пламень по жилам его растекается, воскликнул что-то бессвязное, откинулся на спину, и пролежал так довольно долгое время с закрытыми глазами, вбирая полной грудью воздух, чувствуя на лице своем тихое прикосновенье теплого света. Он боялся открыть глаза, он боялся, что вместо чудесного, увиденного в первое мгновенье, вновь откроется это уродливое, сыплющее мокрым снегом небо, и вновь безумие, вновь грязь.
Он открыл глаза, когда услышал заливистую трель какой-то птахи. Над ним был очень густая, полностью скрывающая небо, но просвечивающая этот темно-зеленый свет древесная крона, мириады листьев плавно шевелились, едва-едва слышно шептали ему что-то. Он соскучился по красоте, он рывком поднялся, и все еще со страхом, ожидая увидеть какой-то подвох, огляделся; сначала быстро, затем медленно — со вниманием, с наслаждением.
Это был именно такой уголок о котором он недавно мечтал. Это были глубины некоего исполинского, плодоносного леса — и он чувствовал (с блаженством чувствовал), что на многие тысячи верст, да на всю бесконечность, только этот, бесконечно разнообразный лес. И он знал, что нет ни энтов, ни эльфов, даже и крупных зверей нет — и никто-никто пусть и мудрый и добрый не будет на него смотреть ясными глазами, понимать что-то, чему то его учить — его от этого тошнило; его вообще бесило, когда кто-то на него смотрел или что-то думал про него. Только теперь он в полной мере понимал, сколь же воротило его, от всех этих наставников, от чужых слов, мыслей.
— Теперь я один, совершенно один! — он рассмеялся и вскочил на ноги. — И никого не хочу видеть, тем более Маргариту! — тут он из всех сил прокричал. — Никогда не хочу видеть эту Маргариту!!! — он рассмеялся, прислушиваясь, как гулко перекатывается, постепенно затухая, эхо от его вопля. — И никто за мною не следит. Я один — я же совершенно одинок!.. Ха-ха — теперь то я буду делать, что за хочу… Что желудок заворчал? Что есть хочешь, старина?.. Нет — ничего не отвечай — мне не нужен чьей-нибудь, кроме моего разума голос!
И вот он побежал куда-то, отмечая, между прочим, что такие плотные кроны повсюду, что они плотно сцеплены, и везде этот тускло-зеленый свет — в нескольких местах, правда, прорывались солнечные колонны, но они были такими яркими, такими плотными, что встав в одну из них, и задрав голову, он едва не ослеп от золотого света, затем, когда шагнул в сторону — лес представился скопищем теней, которые плотной стеной вихрились вокруг него, чего-то молча выжидали — он вскрикнул, встряхнул головою — и все стало по прежнему, хотя та первая радость уже прошла.
Спереди он услышал сильное журчанье, чувствуя, что там произойдет что-то важное, бросился на этот звук и вот выбежал на поляну, метров сорока, которая также была погружена в тень — поляну окружали исполинские кряжистые стволы, с темной шишковатой корою, но какие это деревья Вэллас не знал.
Поляну рассекал надвое ручей метров в пять шириною, вода в нем была темной и стремительной. Дно ручья было вздыблено валунами — причем, валуны были какие-то уж слишком для леса огромные — такие бы могли лежать на дне горной реки, но никак не в лесной — да и вода… что могло толкать воду с такой силой — она прямо-таки рвалась вперед, ревела, наталкиваясь на валуны вздыбливалась, с грохотом перелетала, и так постоянно — казалось, что это некое живое, но израненное, торопящееся в свою нору существо. В одном месте прорывалась золотая колонна, и она отнюдь не ласкала воду, скорее — она напоминало раскаленное орудие пытки, погруженное в плоть — вокруг этого места вода издавала какой-то особенный, напоминающий не то вопль, не то безумных хохот звук; она пыталась расступиться, однако неведомая сила гнала ее на муку, и продолжалось это беспрерывно.
Вэллас и сам не заметил, как подошел к самому берегу — раз взглянувши в эти стонущие воды, он уже не мог оторваться — это созерцание доставляло ему удовольствие. Вода ревела, стонала, мучалась, а он находил в этом что-то даже приятное, и ему хотелось что бы еще громче был этот звук — чтобы быстрее еще несла этот поток незримая сила. Как он хотел, так и вышло: еще в нескольких местах кроны деревьев разомкнулись, и плотные золотые колонны рухнули оттуда в воду. Теперь уже из нескольких местах раздавался этот мучительный стон, а Вэллас слушал, слушал — наслаждался этим возрастающим, становящимся уже пронзительным звуком. Поток значительно убыстрился, вода проносилась о скоростью хорошего скакуна — от нее даже ветер исходил.
