А девочка засмеялась — этаким звонким, ясным голосочком, словно бы и сама уж одной из этих звездочек стала, и сама то шепчет:
— А вот какую песню у нас на деревне поют, в звездные ночи:
— Ой ли, день прошел, солнечный и жаркий,Словно парень молодой, да в рубахе яркой.Громко птицами он пел, и шумел в дубраве,И закатом уходил, в горной жаркой лаве.
А теперь — иным все стало,В серебристых дланях спит;Толи в речке то журчало,Толи небо тайну говорит.
Ах — в таинственных объятьях,Плавно облако летит,Дева ночь, средь ярких братьев,Колдовством своим пьянит.
Как же тихо, как спокойно,Звезд бессчетных череда,Песнью вечной, песнью стройной;Шепчет: «Не умрешь ты никогда».
Тогда девочка вновь засмеялась, а я испытал восторг еще больший, от того только, что почувствовал, то нерасторжимо связан с героями моего повествования, что и они могли, и несомненно испытывали этот же самый восторг, что и они, хоть на мгновенье, так же твердо верили, что жизнь есть вспышка, но не перед затуханьем — перед гореньем вечным…
А потом: вернулись мы в башню, и, как вернулись, так и начала она сильно кашлять, уложил я ее на свою кровать, а сам принялся с лекарствами хлопотать, да так то разволновался, что совершенно про усталость позабыл. Хлопотал я, приготавливая лекарство, а у нее уж и горячка началась — вся жаром исходит, побледнела, испарина выступила — тут только и заметил, какая она исхудалая, понял, что — все эти дни где-то пряталась от волков; если и ела что-то то совсем мало; а, может, и совсем ничего не ела — такая она страшно исхудалая.
Нэдия, Нэдия… три дня я потратил на ее леченье, почти не спал, сам сейчас на скелет похож, едва на ногах держусь, но, все же, исцелил. Жить, Нэдия будет! Она уже сидит на кроватки, перелистывает одну из книг моих с картинами, а я понимаю, что до конца мая, как раньше предполагал, мне не дожить — еды не хватит. Теперь, еще больше времени буду этой рукописи уделять, хотя — как же это получится, когда и раньше почти не спал, а теперь то еще и с ней играть надо, и ее учить… Сколько же ее научить надо.
А в середине апреля все закончится: оставит она эту обитель, оставит мое опустевшее тело, уйдет в жизнь новую, счастливую, возьмет с собой рукопись… Что же я время трачу? Скорее! — ведь, еще так многое, достойное внимания потомков, подлежит быть записанным здесь.
* * *
…Нэдия нанесла удар, и получилась бы рана смертельная, но в последнее мгновенье рука ее, все-таки, дрогнула: не могла она убийства даже и в таком разгоряченном, болезненном состоянии совершить. Рана, все-таки, была нанесена, и кровь сразу выделилась, обильно закапала. Нэдия, крепко сжимая клинок, отшатнулась в сторону, и выкрикнула:
— Отпустите его! Или я…
Видя, что Альфонсо по прежнему сдерживают, она бросилась таки на них, и замахнулась, но тут ее схватили ловкие сильные руки, и тут же несколько узлов, которые не давали пошевелиться, обвили ее тело.
Она еще кричала что-то, но и ее напоили успокаивающим зельем, и она то же погрузилась в забытье.
* * *
Перед Альфонсо простиралась изрезанная, исковерканная долина подобная тому месту, на котором разразились последние события. Только все в этой долине все было гораздо больших размеров — и трещины, и впадины — все это топорщилось острыми гранями, от всего этого невыносимо болела голова. Из трещин вырывались черные, ревущие вихри, вгрызаясь в поверхность, унося с собою ее куски, они беспорядочно метались из стороны в сторону, когда же сталкивались — раздавался сильный треск — вихри переплетались, рвались друг о друга, и, наконец, опадали к истерзанной земле.
Один из вихрей, поднялся много выше иных, и, вдруг, заорав оглушительно, метнулся на Альфонсо — еще мгновенье, и вот он уже может различить среди кружащих частиц прежний лик Нэдии. Тут же вспыхнула в нем страсть, вытянул он к ней руки, что было сил бросился, почувствовал, что и сам в такой же вихрь обратился. Вот уже и встретились они, вот, что было сил сцепились, была и боль, и радость — Альфонсо хотел крикнуть что-то, но так велики были его чувства, что все мысли путались, а вместо слов выходил один лишь вопль.
Он метался к ней, она — к нему; они скрещивались, переплетались; боль становилась невыносимой, они распадались в стороны, и тут же вновь, навстречу друг к другу устремлялись. Так кружили они в этом вихре страстей, чувствовали изнеможенье, ничего, кроме этого стремительного мельканья не видели, но уже попросту не могли остановится…
Но вот все перед Альфонсо раскололось; заволоклось некой густой вязкой пеленой, в которой он и пошевелиться не мог. Грянул знакомый глас:
— Зря расходуешь силы и страсть свою. Ты должен проявить силу, быть сдержанных в чувствах к Нэдии. Сейчас, я придам тебе сил, и ты очнешься. Запомни лишь одно — твое будущее в белом жезле.
Вот и пелена пропала, а Альфонсо очнулся, и сразу же понял, что находится внутри крытой, куда-то поспешающей повозки. Так же, неким чутьем, он сразу понял и то, что время ночное; а по запахам целебных трав, определил, что рядом содержатся раненные; услышал он и слабый стон; вслед за ним — утешительный, шепчущий что-то голос эльфа. Так продолжалось совсем недолго, так как сразу же вслед за тем прозвучали совсем иные звуки — резкие, полные страданья, они ворвались, заметались в воздухе — слышен был какой-то вой, еще эльфийские голоса, прибавились и человеческий голоса, вот и сталь зазвенела…
Альфонсо встрепенулся, резким движеньем вскочил, и тут обнаружил, что тело его почти совсем не болит, и силы в нем прежние. На нем было лишь нижнее белье, остальную же одежду он приметил разложенной на стуле, рядом со своим ложем — однако, он не мог терять ни мгновенья на одевание — он пристально оглядывался по сторонам, вот увидел братьев — они тоже только-только очнулись, но еще не пытались подняться; не братьев — Нэдию высматривал Альфонсо, но ее нигде поблизости не было, а, между тем, волна боевых звуков все нарастала — вот повозка резко дернулась, остановилась; прямо за бортом кто-то пронзительно вскричал, раздался рык, потом — что-то ударилось, все содрогнулось; один светильник пал на пол, и к нему тут же подбежал эльф, быстро поднял, но Альфонсо сумел воспользоваться случаем — стремительно подлетел, выхватил клинок, и в несколько прыжков уже оказался у выхода.
Действительно — была ночь: ночь черная, беззвездная — на этот раз не сыпал снег, однако чувствовалась тяжеленная тучевая масса, которая нависала низко над ними, грозила в любое мгновенье рухнуть. Видно было не более чем на пять шагов, да и то — только благодаря робкому свету, который вырывался из остановившихся повозок.
Но сколько же в этой темени было криков, скрежета, хруста, воя безумного! Вот на Альфонсо метнулась некая тень — леденящий вой иглами вонзился в голову, а он уже взмахнул клинком — эльфийская сталь вспыхнула ослепительным серебристым светом, высветила некий вихрь, весь изрезанный чернотою, покрытый вопящими глотками — удар был нанесен, вихрь разбился надвое, а клинок вдруг потемнел, и рассыпался в прах.
При слабом освещении, Альфонсо все-таки смог разглядеть, что разрубленный демон не умер, что половинки его, продолжая вихриться и орать, змеями поползли по снегу, стали соединяться. Вспомнились слова ворона о белом жезле, и как раз в это время, слепящая, белая вспышка копьями сквозь ночь прорезалась — он, даже и не замечая, что ноги его босые, бросился по снегу, в ту сторону. Вокруг мелькали тени, вопли боли разрывались со всех сторон, отлетали назад борта телег — вот схватил его кто-то за руку, он обернулся, увидел эльфа, с ликом перекошенным от боли, увидел демона-вихря, который поглощал его плоть, выдернул руку, бросился дальше, навстречу новой вспышке.
Он продирался все дальше, и становилось все меньше сражающихся, какие-то бесформенные ошметки темнели по сторонам; зато вой бился здесь в полную силу. Вот вой разразился совсем рядом — даже и в ушах от этого вопля заложило — Альфонсо почувствовал, как стремительные железные когти стали сдирать плоть с его руки, еще он почувствовал, что страстно жаждет броситься на схватку с этим демоном, он почти и бросился — удержался лишь в последнее мгновенье, когда понял, что такой порыв только лишь к смерти его и приведет.
И он метнулся вперед, прыгнул под одну из остановившихся повозок, пополз под нею, и тот демон толи волей случай, толи еще чье-то волью, избрал себе иную жертву.
Вот и окончание повозки — Альфонсо увидел, что коней нет — на месте них, что-то бесформенное темнело в снегу. Повозка ехавшая перед этой была раздроблена в щепки, а следующая, и самая большая, сиявшая серебристым светом — глава этого обоза, окружена была рычащими демонами. Видно, они очень уж хотели до нее добраться; видно — именно эта повозка и была их целью. Однако, на крыше ее, стоял высокий эльф, сжимавший в руках жезл сияющий белым цветом. Стоило только какому-нибудь демону броситься к повозке, как из жезла вырывалось белое сияние, пронзало, разрывало вихрь в клочья.
