— Нам пора, пан генерал. — Однако с места не двинулся и кистью руки провел вверх и вниз по заросшей щетиной щеке.
— Мы уже едем. О чем вы еще там думаете? — спросил генерал.
— Да я думаю, найдут ли они эти три бука. Ведь нездешние же они.
— Как-нибудь найдут.
— Я бы мог сам показать.
— А спина не болит?
— Болит! Так ведь все равно, что тут стою, что туда поеду.
— Может, вы и правы, и было бы не худо...
— А вы бы, пан генерал, дали бы мне какую-нибудь бумагу, чтобы потом мне лесу получить. Халупу новую поставить. А то ведь нашу избу сожгли.
— Бумагу на лес дадим. И землю тоже получите.
— Русские, что у нас были, тоже так говорили. Только что ж чужую землю обещать! Разве ж графиня их послушается?
— Это не русские, это наше правительство так говорит. Батраки получат землю.
— Так это правда? В прошлую войну тоже обещали, а не дали.
— А теперь дадут. Это точно.
— Может, и правда... Если б мне эту бумагу, я бы до буков провел вас, а вот дальше...
Крестьянин задумался, опустил правую руку и теперь левой стал тереть другую щеку.
— Что дальше, пан Черешняк?
— Мне так кажется, что дальше они с пути собьются. Надо бы их проводить до можжевельника.
— Там уже немцы.
— Знаю, что немцы. Но ведь я бы в этой машине ехал. Только вы уж мне за это еще чего-нибудь...
Шарик, встретивший знакомых, успел тем временем чем-то поживиться и вдоволь налакаться воды из воронки, оставленной артиллерийским снарядом. Увидев, что его экипаж работает, он подбежал к генералу и, обрадованный тем, что ему можно не сидеть в танке, начал ласкаться. Генерал погладил его, потом, протянув одному из автоматчиков левую руку с трубкой, сказал:
— Подержи. Собаки дым не выносят. — И второй рукой стал гладить Шарика, о чем-то думая. — Что же вам еще пообещать, скажите. Ну что? Поросенка или, может, деньги? — продолжал он разговор с крестьянином.
— Да что я, на ярмарке, что ли? «Деньги или поросенка!» — возмутился Черешняк. — Винтовку бы дали.
— А стрелять умеете?
— А то как же! В Первую мировую войну я был совсем молодой, за царя Николая воевал. Да я и без этого сумел бы. Мы здешние, народ лесной, стрелять умеем, хотя кто и в войске не служил.
— Хорошо. Доедете с ними, а как вернетесь?
— Обыкновенно, на своих двоих.
— А немцы?
— Раз уж меня лесничий ни разу не поймал, то и немцу не удастся. А если и увидит, так у меня же винтовка будет. Немец страшный, если он с винтовкой, а пан генерал, к примеру, с одними голыми руками. А если, к примеру, у пана генерала тоже винтовка, то немец уже не такой страшный. В общем, у меня с фашистами счеты...
Крестьянин не закончил, потому что вдруг вспомнил, как весной прошлого года немцы забрали у них поросенка, и такая его злость взяла, что уже не мог больше выдавить из себя ни одного слова.
В ТЫЛ ВРАГА
— Это те буки?
— Хорошо, если бы те самые. Только вроде бы рановато им быть. Что-то быстро доехали.
— Ну-ка посмотрите, отец, — предложил Елень, приоткрывая люк. Он приподнял старика, чтобы тот мог выглянуть наружу, и еще раз спросил: — Это те самые или другие?
— Те самые, хотя мне было показалось, что рано им быть, а теперь вот вижу: они.
— В бою вам, отец, придется в танке сидеть, а то, чего доброго, подстрелят вас. Привыкайте через перископ смотреть.
— Вот сюда?
— Да, в это стеклышко. Оно перископом называется. Стадо быть, что к чему, мы теперь знаем, это самое главное, и как начнем от костела, то дальше дело пойдет.
Замаскированные укрепленными на броне ветками, они остановились в конце поперечной, проходившей с востока на запад просеки. В танке было тесно. Все свободное пространство заполняли боеприпасы, под ногами лежали поставленные на ребро ящики с патронами. Перед самым отъездом офицер-сапер навязал им к тому же два больших ящика с минами, упорно твердя при этом, что они пригодятся. И уж совсем стало тесно в танке, когда было решено, что и Черешняк поедет. Он встал в башне справа, впереди Еленя. Ему надели на седую голову шлемофон, чтобы мог все слышать и предупредить, если вдруг собьются с дороги. Крестьянин доставил немало хлопот: он долго не мог понять, что не надо кричать, что можно спокойно говорить и что, несмотря на рев мотора, его хорошо все услышат, и он всех услышит, и это похоже на то, «как будто по радио говорят». Потом, когда он уже научился пользоваться переговорным устройством, возник спор из-за винтовки. Черешняк набил все свои карманы патронами, закинул винтовку за спину и ни за что не хотел снять ее и отставить в сторону.
— Отец, вы же мне этим ружьем глаза выбьете. Ну что за упрямый человек! — злился на него Елень.
В конце концов спор кончился тем, что винтовку поместили в башне, чтобы «была под рукой». Черешняк стоял теперь спокойно и гремел патронами то в одном, то в другом кармане. Хотя в танке было жарко и душно, он не хотел расставаться с пиджаком. Струйки пота стекали и размазывались по его лицу.
Бездействие и ожидание тяготили. Закованные в броню, окруженные тишиной, танкисты сидели в душной темноте; комбинезоны липли к потному телу, легким не хватало воздуха. Люки, однако, держали закрытыми. Вентиляторы не работали: приходилось беречь аккумуляторы. Сейчас танк Василия можно было сравнить с подводной лодкой, притаившейся на дне лесного моря, укрытой зеленой водой.
Саакашвили толкнул локтем Коса и, подняв вверх большой палец, показал, что все будет хорошо. Янек кивнул, поправил приклад ручного пулемета, наклонился вправо и погладил собаку. Шарик повернул к нему морду и стал легонько хватать его зубами за пальцы. Один Василий спокойно сидел на своем месте, наблюдая через перископы, что делается снаружи.
Густлик тронул рукой Черешняка:
— Боитесь, отец?
— А как же, конечно, боюсь. Ты только не толкай меня, а то спина болит. Когда хлеб нес, поджарил ее.
— Знаю, знаю, вы уже четвертый раз рассказываете... Сейчас, наверно, тронемся... — По голосу Еленя трудно было понять, то ли он утверждает это, то ли спрашивает командира.
Саакашвили бросил взгляд на светившийся в темноте циферблат танковых часов. Минутная стрелка приближалась к шести пятидесяти.
— Внимание, экипаж, — спокойно произнес Василий, — через минуту наши начнут. Заряжай, Густлик, осколочным.
Как гонг в театре, оповещающий об открытии занавеса, проскрежетал снаряд, досылаемый в ствол, и лязгнул замок.
Елень, выполнив приказ, прижался лбом к боковому перископу. Он увидел притаившихся автоматчиков, которые охраняли их на исходной позиции. Дальше, между двумя березками, торчала пушка танка хорунжего Зенека. Кто-нибудь посторонний мог бы принять ее за наклоненную сломанную жердь, но Густлик знал, что это ствол пушки. Вот он дернулся, немного приподнялся и передвинулся вправо в поисках цели. Третьего танка не было видно, он стоял где-то дальше справа, скрытый за деревьями.
— Ну что, отец?. — снова начал Елень, но в этот момент в наушниках послышался свист, а затем раздался голос:
— «Граб-три», внимание.
— Я — «Граб-три», слышу. Готов.
— Начинаем, но только с фейерверком. Огонь!
Одновременно бабахнули пушки двух танков, застучали пулеметы, закашляли минометы, где-то сзади ударила гаубичная батарея.
— Заводи мотор, — подал команду Василий.
С силой зашипел выпущенный сжатый воздух, пришел в движение маховик, зашумел, набирая скорость. Заскрежетала передача, едва Григорий включил сцепление, и вдруг четыреста пятьдесят механических коней разом рванули, мотор взревел, заглушая шум разгорающегося боя.
— Те два танка тоже двинулись, — доложил Елень.
Сначала дальний, невидимый до этого момента танк забрался на окоп, вылез, высоко задрав нос, повалил сосенку и, проехав с полсотни метров, остановился, беспрерывно ведя плотный огонь. Затем двинулся танк хорунжего Зенека, быстро пропал из поля зрения Еленя, и вдруг, перекрывая грохот выстрелов, сквозь броню проникло мощное «ура» пехоты. Немцы отвечали все чаще, злей. Елень посмотрел в просвет между соснами и заметил яркий язык пламени.
— Горит!
— Что горит? — спросил Василий.
— Не знаю, вижу, вот там за деревьями.
Снова до слуха танкистов долетело призывное «ура» атакующих гвардейцев, фонтаны разрывов запрыгали по просеке. Янек подумал, что, возможно, именно сейчас им пора выступать, и тут же услышал, как всегда, спокойный голос Семенова.
— Вперед, Григорий.
Наконец они двинулись. Ряды сосен и берез расступились впереди; танк, похожий на огромный куст, подминая под себя стволы и верхушки деревьев, выскочил на просеку и, набрав скорость, влетел в заросли орешника. Гибкие прутья поднялись стеной позади танка, скрыли его от глаз автоматчиков.
Двигались вслепую, как пловец в стоячей воде покрытого ряской пруда. Кустарники, появлявшиеся перед танком, ухудшали обзор. Когда стало светлее, все, смотревшие в перископы, зажмурили глаза. Показалась полянка с дикой грушей посредине.
