– Встать! – уже спокойно приказал судья.
Вставал Бибов долго, но наконец поднялся и выпрямился в ожидании следующей команды.
– Как, по-вашему, с кем вы имеете дело в моем лице, господин Бибов? – осведомился судья.
– Трудно сказать, наверно, с высшим правосудием.
– Поразмыслите об этом хорошенько. А теперь вон отсюда!
Если про человека можно сказать, что его ветром сдуло, то именно это произошло с Гансом Бибовом. Регина обрадовалась, и, видно, не она одна: по залу пролетел вздох облегчения. Судья уже переключился на другое: она ушам своим не поверила, услышав:
– Марек, я вижу, тебе с нами скучно…
Марек действительно не отрывал глаз от двери, за которой скрылся Бибов, и Регине, чтобы мальчик понял, что к нему обращаются, пришлось ткнуть его в бок.
– Я открою тебе один секрет: этажом выше есть зеленая дверь. Поди туда и посмотри в окно. Я позабочусь, чтобы тебе никто не помешал. Только, пожалуйста, не пытайся спуститься по водосточной трубе – это по разным причинам невозможно… – ласково улыбнулся судья.
Повторять второй раз не потребовалось, но все же Марек вопросительно взглянул на Регину и, только когда она кивнула, встал, вежливо поклонился судье, потом Хаиму в затылок и пошел к двери. Видно было, что он с трудом сдерживается, чтобы не подскакивать от радости.
В дневнике я записываю слова Хенрика Эльценберга из его работы «В поисках польской идеи», а сам – примерно в это же время, – испытывая желание переместиться в более высокие сферы, поднимаюсь с Дорой на башню костела на Згерской. За этот подъем, как за всякое продвижение вверх, надо платить – к счастью, у меня хватает денег на щедрое пожертвование. Ксендз – на вид ему лет шестьдесят, лицо добродушное – ведет нас по лестнице, которая чем дальше, тем становится круче. Я начинаю опасаться, что при моей боязни высоты болезнь обострится, но, к счастью, вскоре мы добираемся до последней площадки, и из узких окон открывается вид на город.
– Смотри, вон там Пётрковская, самая длинная улица в Лодзи, а может, и во всем мире. А там улица Костюшко… это знаменитый вождь! Польский Жижка. – Увы, мои слова канули в пустоту: Дора смотрела в другую сторону и тоже на что-то показывала.
– Вижу Балуцкий рынок, а внизу Статистическое управление, где я работала! Вон там гестапо – какое маленькое сверху…
Неожиданно слышу левым ухом шепот ксендза:
– Она что, иудейского вероисповедания?
– Да, если отца это не смущает.
– Почему должно смущать? Древняя религия… Я плохо себе представляю, что было в Лодзи до войны, служу здесь всего пятый год… Знаю только, в этом костеле немцы устроили склад… Раньше я служил в Шадеке. Слыхали? Нет? До войны там тоже, кажется, было много евреев… – Ксендз говорит тихо, а Дора кричит:
– Из этого домика председатель Румковский отдавал приказы! Я узнала вон те оконца в мансарде.
– Не знаю, о ком она говорит, но фамилия, слышу, польская. Румковский, да? Подумайте, какое совпадение: девичья фамилия моей матери – Румковская… Но она не еврейка, упаси Бог… То есть нет… в этом нет ничего плохого, просто фамилии одинаковые. – Он смутился – это мне понравилось, и я порадовался, что нам встретился порядочный человек. Потом он пригласил нас к себе, а когда я сказал, что мы спешим, от души пожелал нам счастья.
Хоть я этого ждал, но, когда Дора спросила, что означают нарисованные на стенах звезды Давида и часто встречающееся рядом слово Jude, растерялся. Уже в своем «Поезде для путешествий» я пытался объяснить этот обычай «украшения» домов помрачением сознания, описав галлюцинации приказчика моего любимого пана Едваба: «Больному уму смутно представилось будущее, когда из Лодзи исчезнут не только немцы, которые ее создали, но и евреи, и русские. На их месте он видел окрестных кметов[40] числом тринадцать миллионов, заселивших брошенные каменные декорации. К сожалению, отпрыски новых жильцов взяли в привычку писать на стенах слово Jude рядом с фамилией каждого нелюбимого спортсмена, будь тот хоть белокурым молодцем». Едваб на это отвечал: «Я во все мог бы поверить, но только не в то, что в этом городе на стенах когда-либо появятся оскорбительные для кого бы то ни было надписи». Однако теперь, сам повредившийся умом не меньше, а то и больше, чем этот приказчик, я вынужден помериться силами с реальностью. Я долго самозабвенно кашляю, за что удостаиваюсь сочувственного взгляда, и наконец нахожу ответ:
– Такими надписями гитлеровцы помечали принадлежавшие евреям дома, предназначенные на снос. Ты читала «Али Баба и сорок разбойников»? Помнишь, как Али Баба пометил мелом все дома по соседству с тем, который раньше пометили разбойники? Так же поступили жители Лодзи. Ночью они повсюду писали это слово – если бы следовать этим знакам, пришлось бы разрушить полгорода. Впоследствии надписи покрыли бесцветным лаком, чтобы сохранить память о геройском поступке лодзян.
Вот оно, счастье, которого пожелал нам ксендз! Все указывало на то, что я произвел на Дору надлежащее впечатление. Она даже несколько раз с восхищением покачала головой.
Мареку показалось, что людей в коридоре поубавилось, – возможно, потому, что все скамейки были заняты, а те, кому не хватило места, от усталости подпирали стены. Ему, правда, было разрешено подняться этажом выше, но он хорошо помнил гауляйтера, который позволил ему и Арону перейти через мост, переброшенный над Згерской. Проход как раз закрывали, но офицер рукой показал, что они могут перебежать. Арон поверил и побежал, несмотря на то что Марек пытался его удержать. Офицер кричал: schneller, schneller, – а другой, рядовой солдат, прицелился и, хотя Арон бежал быстро, попал в него с первого выстрела. Верно, они между собой поспорили, потому что офицер угостил солдата папиросой… Судья, похоже, добрый, но Марек не был уверен, что охранники правильно оценят его доброту. И потому велел себе соблюдать осторожность и не пошел наверх сразу.
– Быть может, я кажусь вам недоумком, но истина не обязательно такова. – У доктора Пултуского было печальное лицо и веселые глаза. Он работал на полставки в приюте и несколько раз осматривал Марека. Сейчас он явно старался понравиться молодой женщине в лыжном свитере.
– Однако этого нельзя исключить, – ответила она, мило улыбнувшись доктору.
Марек не захотел им мешать и остановился рядом со здоровенным циркачом, которого приметил раньше. Великан весил, наверно, столько же, сколько трое мужчин из гетто. На нем был красный свитер и зеленые брюки с карманом на уровне колена. Нетрудно было догадаться, что судья задумал повеселить народ какими-нибудь номерами.
– Вы помните, что ваш отец плакал на похоронах Франца? – Великан присел на корточки около двух пожилых дам: теперь он был не намного выше Марека.
Женщины переглянулись, а старшая, совершенно седая, в аккуратно заштопанном коричневом платье, ответила:
– Не припоминаю, чтобы он когда-либо плакал.
– Один раз у него были слезы на глазах. – Младшая пыталась что-то вспомнить. – Когда он узнал, что его школьный товарищ попал под поезд в Пардубице и потерял ногу. Не помнишь, Габи?
– Не помню. Зато мама любила всплакнуть. Взять хотя бы твою свадьбу. Никак не удавалось ее успокоить.
– Скажите, а почему вы так интересуетесь нашим дорогим братом? – спросила дама, которую называли Валерией. – Вам же, скорее всего, известно, что он давно умер и никогда не бывал в Лодзи.
– Да ведь он знаменитый писатель.
– Вы очень любезны, но насчет того, что знаменитый, боюсь, преувеличиваете. Знаменитостью в Праге был доктор Грунерт. Он тоже написал книгу, только научную. «Душа женщины» называется. Да будет вам известно, что потом на прием к нему надо было записываться за три месяца.
– Наш брат лежит в красивой могиле, притом вместе с родителями. – Женщина по имени Габи произнесла это с важностью. – А не стоит ли вам, хотя бы из вежливости, поинтересоваться судьбой двух старых женщин?
– Чей прах рассеян неведомо где, – добавила вторая.
– Ну разумеется, вы меня очень даже интересуете, только…
Марек сразу проникся симпатией к человеку, который умудрился так покраснеть, что цвет лица у него стал сродни цвету его свитера.
– Мы понимаем, что по сравнению с Францем ничем особым не отличились, но тоже ведь прожили жизнь, были влюблены… – сообщила дама в коричневом платье.
– Я не была.
– Ну да? Не знала… Были у нас и дети, и мечты об их будущем. Разве это все пустое? А мой муж Йозеф? Он сейчас в туалете, у него неполадки с мочевым пузырем, но знали бы вы, каким уважением он пользовался в Праге…
– Я с огромным удовольствием и с ним побеседую. Просто начал с вашего брата… у нас ведь, судя по всему, не так много времени… – оправдывался циркач.
– Времени? Скажите на милость, а что такое время? О, вот и мой муж…
Издалека приближался невысокий лысый мужчина. Марек счел, что простоял в коридоре уже достаточно долго, и направился к лестнице. Не слыша ни топота погони, ни криков, приостановился, чтобы как следует разглядеть резную балюстраду и форму ступенек. Пяти лет от роду он впервые нарисовал дом, а в гетто рисовал на всем, что подворачивалось под руку. Когда пан председатель увидел альбом в свою честь, а в нем – дома и улицы гетто, чистые, ровные, аккуратные (какими были бы, если б все его слушались), он сказал, что Марек наверняка станет архитектором и что уж он об этом позаботится. «Ты нам спроектируешь Палестину, широкие улицы, фонтаны…»
