– Иду к народу – только от него можно ждать справедливости, – при этих словах Регина услышала звук отодвигаемого кресла и голос Хелены:
– Надеюсь, тебе они не отрубят голову.
Лучик света из коридора на секунду осветил ложу, а когда дверь закрылась, снова стало темно.
Он долго разглядывал рычаги, приводящие в движение тросы, которым в театре все было под силу, но еще дольше стоял возле мужчины, рисовавшего дерево на большом разложенном на полу холсте. Художник даже спросил, как его зовут. Он ответил, что друзья зовут его Гамлет. Сказал неправду намеренно, так как знал, что в театре всё – неправда, а Гамлет был героем театральной пьесы, про которую в приюте рассказывала доктор Раберова из Берлина. Он запомнил, как она подчеркнула, что Гамлета в Берлине играл ее сын, притом с огромным успехом. Когда медсестра задала невинный вопрос, приехал ли сын с нею в Лодзь, она расплакалась и долго не могла успокоиться. Марек тогда понял, что Гамлет – не абы кто. Художник не удивился и, назвав его этим именем, попросил пододвинуть банку со скипидаром. Потом оба услышали громкий шум.
В зрительном зале свистели и топали, а явно растерянные актеры торопливо покидали сцену. Судья приветствовал их как победителей, хвалил за талант, а тем, кого испачкали, сам помогал вытереться. До того, впрочем, он знаком велел погасить свет, а затем, поскольку зрители не желали успокаиваться, взял деревянную палку и, хотя вроде бы не рассердился, изо всех сил ударил ею по огромному железному листу. Марек аж подскочил: такого страшного грома он в жизни не слышал. Потом судья покрутил какую-то рукоятку, и дико завыл ветер – поднимись такой ветер на самом деле, он мог бы запросто опрокинуть трамвай. В заключение судья устроил жуткий ливень: слышно было, как на землю обрушиваются потоки воды. Судье все это явно доставляло удовольствие, он даже как будто хвалился своим могуществом. «Гром, вихри, ливни – моя специальность… – бормотал он словно бы себе под нос, однако достаточно громко, чтобы все его слышали. – Пусть буря успокоит разгоряченные головы…» Снова оглушительно прогремел гром; Марек готов был поклясться, что судья улыбнулся. И похоже, именно ему, хотя голову на отсечение бы не дал.
Чтобы придать духу актерам, которым предстояло выступить в последующих сценах, судья приставил к нем отряд хорошо вооруженных легионеров. Они сомкнутым строем направились на сцену, для бодрости подталкивая друг друга локтями. Когда поднялся занавес, Марек увидел залитый солнцем сад перед нарисованным дворцом. Легионеры, выстроившись в ряд, уставились на зрителей – по-видимому, устрашающе, потому что в зале воцарилась гробовая тишина.
Стоявший за занавесом толстяк в синем халате изображал пение жаворонка. Так похоже, что Марек решил попросить, чтобы толстяк его научил, но тут за кулисы, вероятно, привлеченная недавними отголосками бури, явилась пожарная охрана, точнее, двое ее представителей. Атлетического сложения, в сверкающих касках, пожарники выглядели очень грозно, в особенности один, нервно поглаживающий свой топорик. Судья на них даже не взглянул, однако Мареку инстинкт привычно подсказал, что от людей в мундирах лучше держаться подальше. Не спеша, чтобы это не походило на бегство, он направился в ближайший коридор, но пожарные, также ведомые профессиональным инстинктом, сделали то же самое. Тогда Марек толкнул четвертую по счету дверь и проскользнул внутрь. Выбрал он эту дверь не случайно. Когда в гетто устраивались обыски, тщательнее всего перерывали первую квартиру на нижнем этаже, в соседних надолго не задерживались, зато в последней в обыскивающих будто черт вселялся… Поскольку дверей в коридоре было восемь, к четвертой, по расчетам Марека, у пожарников, утомленных однообразными действиями, пылу должно было поубавиться. Во всяком случае, он на это надеялся.
В комнате, куда он попал, очевидно, переодевались перед выходом на сцену: к одной стене было приделано несколько зеркал, как в парикмахерской у его дяди, Мерона Кашубы, на Поморской, а на вешалках висели платья и халаты. Марек невольно кинулся за ширму, расписанную китайскими драконами, но тут же сам себя отругал за недогадливость: туда, конечно, заглянут в первую очередь. Воспоминание о дяде тоже не прибавило духу – Мерона застрелили в самом начале войны только потому, что тот слишком нервно поглядывал на бритву. Голоса пожарников приближались, и Марек залез под кушетку, заваленную небрежно брошенными платьями. Там было тесно, но он чувствовал себя в безопасности, даже когда дверь распахнулась и вошли пожарники. Один из них что-то весело сказал, второй громко рассмеялся, потом чиркнула спичка, и под кушетку просочился запах табачного дыма. Наконец хлопнула, закрываясь, дверь, и стало тихо.
В ложе царил полумрак; Регина была в ней одна. Почувствовав себя свободной от необходимости на что бы то ни было смотреть, она закрыла глаза, но блаженное состояние длилось недолго: из зала донеслись возбужденные голоса. Осторожно выглянув из ложи, Регина увидела Хелену, сидящую в третьем ряду рядом с человеком, про которого она знала лишь, что его зовут Меер и что он руководил поставкой овощей. Хаим однажды поймал его на растрате и несколько раз ударил тростью. За это ему следовало благодарить судьбу – попади он под суд, так легко бы не отделался. Теперь Меер, указывая рукой на ложи, что-то громогласно объяснял соседям. Регина глубже забилась в кресло – ей захотелось стать невидимой. Уже в который раз за последнее время мелькнула мысль, что нет ничего надежнее темноты, которой она всегда так боялась.
Занавес снова поднялся, и Регина увидела сад, упирающийся в стену леса. На редкость скверно нарисованный задник напоминал олеографии, какие вешает у себя в домах беднота. Хаим в своей ложе сидел, подперев седую голову рукой, – скорее всего, спал. Вильский издалека смотрел на Регину – в этом она не сомневалась. Тем временем на сцену вышли две женщины, явно немолодые: сильно нарумяненные щеки должны были создать у зрителей иллюзию, будто перед ними юные девушки. С первых же слов Регина поняла, что речь пойдет об их отце Лире.
– Сестра, надо поговорить. – Гонерилья была похожа на Нику Пясецкую, которая умерла от дифтерита еще до войны. – У нас много общих дел, касающихся нас обеих. Кажется, отец решил выехать сегодня же.
– Видишь, как он взалбмошен. Как тебе нравится то, что произошло? И это с сестрой, которую он всегда любил больше нас! – Вторая актриса никого Регине не напоминала.
– Это у него от возраста. Хотя он и раньше плохо владел собой.
– Он был сумасбродом в лучшие свои годы. Теперь к его прежним выходкам прибавились вспышки старческой раздражительности.
– Когда-нибудь и нам попадет… – Актриса выразительно умолкла, словно предоставляя сестре решать, как им поступить.
– Надо что-нибудь предпринять. Не откладывая.
Регина вынуждена была признать, что актрисы играют очень неплохо: уровень их мастерства не соответствовал убогим декорациям. Хуже всего, однако, была реакция зала. После каждого упоминания признаков старости: взаболмошен, сумасброд, раздражителен, – зрители вскрикивали от восторга и даже наперебой подсказывали новые эпитеты. Странное поведение для людей, которые всегда почитали стариковские опыт и мудрость. Неужто Шекспир нуждается в помощи лодзинских евреев?.. Регина случайно посмотрела в сторону ложи, где сидел Вильский, но его кресло было пусто.
Если б это зависело от него, он бы не вылезал из-под кушетки. Там было темно, тихо и безопасно, и вдобавок виден разноцветный мир платьев и корсетов. Последние несколько недель уже само слово «белье», означающее нечто непосредственно соприкасающееся с женским телом, звучало в его ушах обещанием еще неведомых ощущений, а сейчас, достань ему смелости, он мог дотронуться до панталон, свисающих с кушетки у него перед носом. И он рискнул это сделать, однако никакого трепета не ощутил, зато нестерпимо захотелось чихнуть. У него и раньше першило в горле от пыли, а сейчас в носу засвербело от запаха духов, непохожих на духи пани Регины. Пахло давно увядшими ландышами, путом и, кажется, винным уксусом, хотя в этом Марек не был уверен. Досаждала и мысль о том, что под кушеткой наверняка очень грязно: можно было вообразить, с какой миной пани Регина посмотрит на его одежду. Здравый смысл подсказывал, что рано или поздно придется отсюда вылезти, и Марек осторожно высунул голову, а затем и руку. Но в этот самый момент он услышал женский смех и скрип двери и едва успел спрятаться обратно.
Две женщины в белых туниках показались ему призраками, прекраснее которых он в жизни не видел. Тут Марек поспешил сам себя одернуть: он ведь вообще никогда никаких призраков не видел, так почему же эти – самые прекрасные?! Одна женщина явно была в плохом настроении. Сев перед зеркалом, она стала трогать свое лицо. Впрочем, опасность, как вскоре выяснилось, грозила ему со стороны другой женщины, которая вошла, что-то весело напевая. Как Марек понял, она была в кого-то влюблена. Минуту покружившись по комнате, веселая женщина с визгом бросилась на кушетку. Даже будь она лилипуткой, результат этого дикого прыжка мог стать для Марека весьма плачевным. Обнажившиеся пружины видавшей виды кушетки и без того угрожающе торчали над ним, словно стилеты, а под тяжестью женщины опустились еще ниже. К счастью, тяжелее всего оказалась средняя часть ее тела: резкий удар пришелся по животу, а лицо не пострадало, хотя одна из пружин чуть не задела нос. Вдобавок рот и глаза засыпало морской травой, отчего стало трудно дышать и еще больше захотелось чихнуть. Но Марек даже не пикнул и был вознагражден за свое мужество: тяжелая тетка вскочила с кушетки, позволив пружинам подняться, и опять принялась танцевать.
