Издалека приближался невысокий лысый мужчина. Марек счел, что простоял в коридоре уже достаточно долго, и направился к лестнице. Не слыша ни топота погони, ни криков, приостановился, чтобы как следует разглядеть резную балюстраду и форму ступенек. Пяти лет от роду он впервые нарисовал дом, а в гетто рисовал на всем, что подворачивалось под руку. Когда пан председатель увидел альбом в свою честь, а в нем – дома и улицы гетто, чистые, ровные, аккуратные (какими были бы, если б все его слушались), он сказал, что Марек наверняка станет архитектором и что уж он об этом позаботится. «Ты нам спроектируешь Палестину, широкие улицы, фонтаны…»
Не торопясь, Марек поднялся на второй этаж. Все двери там были белые, а из-под облупившейся краски проглядывало красное дерево. Наконец Марек увидел неровно покрашенную зеленую дверь, про которую, вероятно, и говорил судья. Взялся за ручку… Трудно было бы объяснить, почему он ее не повернул. Может, вспомнил слова судьи о том, что отсюда невозможно убежать, а может быть, просто захотелось еще послушать, о чем говорят взрослые. Так или иначе, он не спеша пошел назад.
Регина видела Волицкого пару раз, но никак не предполагала, что от него можно такое услышать. А ведь Хаим велел поднести ему рюмку водки, когда на следующий день после их свадьбы он пришел вставить оконное стекло, потому что ей было холодно.
– Председатель распрямился, помолодел, лихой такой стал. Те, кто знал его до войны, диву давались. А уж командовать как любил… Молоденькие секретарши, потом молодая и образованная жена… Ради нее он даже судебный приговор мог отменить.
Знай она, что это за тип, вставлял бы стекла в другом месте.
– Расскажите поподробнее. – Прокурор смущенно покосился на Регину, будто извиняясь: мол, он всего лишь исполняет профессиональный долг.
– Она как-то выступала в суде по делу о растрате, и ее клиенту вынесли обвинительный приговор, а председатель тут же его отменил. Он мог всё. Но такая женщина… разве она подходила этому старому хрычу?
В зале послышались нервные смешки, а Регина почувствовала, что краснеет.
– Это, разумеется, беспристрастное мнение, у свидетеля супруга лет на двадцать старше и регулярно его поколачивает. – Голос Борнштайна был слаще меда. – Видимо, по его представлениям, жить с молодой женой не легче, чем взбираться на гору Синай.
– Господин защитник, делаю вам замечание… – Судья отвлекся – служитель принес ему какое-то сообщение. – Придется прервать допрос свидетеля: у нас опять гость – на этот раз из Австралии. Жаль, но ничего не поделаешь: сами понимаете, разница во времени… Госпожа Хоркхаймер, прошу вас… – И обратился к залу: – Вам следует знать, что Иоханна Хоркхаймер – автор множества книг, одна из которых в Нью-Йорке полгода продержалась в списке бестселлеров… Если кто-то не знает, чту это, поясняю: пользовалась большим успехом.
Регина обратила внимание, что Хаим впервые обернулся, чтобы посмотреть, кто входит в зал. Элегантная дама направилась прямиком к месту для свидетелей, хотя никто ей не указал, куда идти. В руке у нее была книга.
– Спасибо, что потрудились проделать столь долгий путь. – Судья с интересом разглядывал даму.
– Чтобы дать показания по такому делу, я бы с того света приехала, – слегка кивнув, заявила она.
– Я бы сказал, на том свете было решено вас отыскать. Нам повезло, хотя, признаться, нелегко пришлось. Вы попали в гетто из Ганновера?
– Да, по сравнению с Лодзью там был рай. Я приехала с родителями и сестрой.
– Я бы вас попросил не упоминать о рае.
– Простите, я только потому так сказала, что в Лодзи мои родители умерли от голода, а сестру, которой всего трех недель не хватало до одиннадцати лет, увезли вместе с другими детьми, и она погибла в душегубке.
– Что вы можете сказать о присутствующем здесь господине Румковском?
– Не больше того, что написано у меня в книге. Я старалась не пропустить ни одного факта.
– А не добавлять лишнего вы тоже старались? – спросил Борнштайн.
– Не давайте оценку тому, чего не знаете, – осадил его судья. – А вас, – обратился он к свидетельнице, – прошу учесть, что большинство присутствующих никогда не прочтет вашей книги. Да и я, не скрою, лишь бегло с ней ознакомился. Однако понял, чту вы хотели сказать, и только для порядка спрошу: почему спустя столько лет вы даже глядеть в сторону обвиняемого не желаете?
– Если ваша честь рассчитывает услышать, что от страха, к сожалению, вынуждена вас разочаровать. Я просто не хочу слишком открыто выказывать омерзение.
Регина заметила, что Хаим, как и всегда в минуты сильного волнения, начинает почесывать запястья.
– Каковы же причины такого омерзения?
– В гетто я познакомилась с двумя девушками, они рассказывали про его домогательства – еще до войны, в приюте. И сейчас я подумала: раз уж мне удалось выжить, я перед ними в долгу. И поэтому излагаю в книге то, что от них услышала.
– Их рассказам можно верить? Я спрашиваю, потому что мы судим господина Румковского за другое, и ваше свидетельство может ему повредить.
– Эта трагическая история известна мне до малейших подробностей, и я очень точно все описала. У меня с собой около двадцати экземпляров, я с удовольствием их раздам…
– Вряд ли это потребуется, тем не менее благодарю вас от имени всех, кто здесь находится. А теперь расскажите о вашем личном общении с Румковским.
– После смерти моих родителей он пообещал устроить меня на кухню, а это означало дополнительную вечернюю порцию. И сдержал обещание. Зная о его склонностях, я старалась не попадаться ему на глаза, но однажды он сам подошел и спросил, довольна ли я. Я ответила, что очень довольна. Тогда он поцеловал меня в щеку, приобнял и спросил, правда ли, что у меня есть родственники за границей. Я сказала, что двое моих дядьев со своими детьми живут в Палестине. «Значит, когда закончится война, дядюшки захотят тебе помочь. Обещай, что ты им расскажешь, сколько я тебе сделал добра». Я, конечно, пообещала – тогда я что угодно готова была обещать. Он сказал, что зайдет через несколько дней, и ушел. Я надеялась, забудет, но он опять пришел. Сел рядом, а потом взял мою руку и положил… ну, сами понимаете, на известное место… и стал водить ею туда-сюда. Я попыталась вырвать руку, но хватка у него была железная…
Хаим уже чесал ладони – такого Регина за ним никогда не замечала.
– Так он приходил месяца полтора и всегда делал одно и то же. Бежать было некуда, я могла только подойти к колючей проволоке и дожидаться пули. Ну и голод… кто не голодал, не поймет, на что способен человек, ради того чтоб наесться. Я была пленницей, а он решал, жить мне или не жить. Потом я заболела, а пока болела, кухню закрыли. Еды стало меньше, но я почувствовала себя свободной. Кто-нибудь из местных уже говорил здесь, что перед войной Румковскому грозил суд за то, что он в приюте приставал к девочкам? Я от разных людей это слышала… Надеюсь, теперь его уже никто не боится?
Регина любила театр и разбиралась в оттенках тишины, воцарявшейся в зале по ходу действия, но описать эту тишину она бы не взялась. Хаим вскочил, но тут же сел, не дожидаясь, пока ему сделают замечание.
– Вы что-то сказали? – поинтересовался судья и, не услышав ответа, добавил только: – Все это очень печально. У вас есть вопросы, господа?
– Нет, – сказал Вильский.
– Мне стыдно за моего клиента! – выкрикнул Борнштайн.
– Это вашему клиенту должно быть стыдно – конечно, если он виноват. Успокойся, молодой человек, и займись своим делом, ты здесь для того, чтобы его защищать.
– Тогда я задам свидетелю один вопрос. – Защитник встал и повернулся к госпоже Хоркхаймер: – Когда господин председатель положил вашу руку, как вы изволили выразиться, на известное место, что вы там обнаружили?
– Ничего не обнаружила. И девушки, все как одна, говорили, что он импотент.
Регина не сомневалась, что в зале нет человека, который бы на нее не уставился. К счастью, стул, на котором сидела ее невестка, был пуст. Единственное утешение: у глупой бабы не будет оснований для злорадства.
– То есть маневры, которые проделывала ваша рука, были сродни… скажем, похлопыванию по плечу?
– Если вы так считаете, похлопайте Румковского. Только не при детях.
– Вы напрасно иронизируете, я всего лишь подчеркиваю, что при оценке поступков господина председателя такой серьезный недуг, как импотенция, следует признать смягчающим обстоятельством.
– Это все, о чем вы хотели спросить свидетеля?
– Да.
– Тогда от имени защиты вопрос задаст обвинение, – вмешался Вильский. – Почему, беседуя спустя много лет с польскими студентками, вы ни словом об этом не обмолвились? Кого, как не молодых женщин, необходимо предостерегать от подобных типов?
– Поймите меня правильно. Я не посчитала нужным в стенах польского университета копаться в нашем грязном белье. Об этом человеке надо как можно скорее забыть.
