Ну и дерзок же был Лютобор! Нешто это боярин поручил ему присматривать за дочерью? Пару дней назад, не смущаясь тем, что все его имущество нынче помещается в дорожной котомке, русс таки подошел к боярину со сватовством. И Белен, а также прочие, кто надеялся от души повеселиться после того, как Вышата Сытенич прогонит наглеца, были сильно разочарованы – веселого позорища не вышло.
Что ответил боярин не осталось тайной, да и чего тут было скрывать. Все знали, что молодец Вышате Сытеничу ох как по душе. С дочери боярин воли не снимал, однако попросил ее подумать. Потому, верно, после разговора с отцом девица долго сидела, внимательно глядя на желтые, испещренные мелкими, похожими на жучков значками листы священной для всех сторонников ромейской веры Книги, словно надеялась там отыскать ответы на мучившие ее вопросы.
Когда же вечером Белен начал говорить во всеуслышание, что, дескать, стрый Вышата совсем из ума выжил, скольким именитым мужам отказал, чтобы просватать дочь за татя лесного, Мурава покинула свой чердачок и провела остаток вечера на берегу с мужами. Да еще после ужина попросила дядьку Нежиловца уступить свое место Лютобору, дескать, захотела послушать рассказы о дальних странах да походах вдоль и поперек виноцветного моря. Белену ли решила досадить, батюшку ли послушанием порадовать. А может, отыскала-таки какую мудрость в святой Книге: Христос, чай, завещал своим последователям терпеть и прощать!
***
Когда Тороп приблизился к новгородцам, Воавр уговаривала Мураву купить массивный серебряный венец франкской работы.
– На что он мне! – отшучивалась та. – Он же тяжелее батюшкиной кольчуги.
Пожилой торговец-франк посмотрел на девушку с отеческой укоризной, а затем поднял в воздух указательный палец и сладким голосом бахаря, приглашающего совершить с ним увлекательное путешествие к молочным рекам с кисельными берегами, произнес:
– Знаю, красавица, что тебе по вкусу придется!
Он нырнул в недра своего шатра и извлек оттуда нечто настолько легкое и изящное, что казалось выкованным из лунного света древними альвами, которых урманские басни называли первейшими мастерами по злату и серебру. Драгоценный венец ромейской работы был щедро усыпан жемчугом и украшен перегородчатыми эмалями, изображающими диковинные растения и невиданных птиц. Такие же птицы смотрели с подвесок-колтов, спускающихся с венца на длинных жемчужных нитях.
– Ух, ты! Красотища-то, какая! – восхищенно воскликнул Путша. – Глядите-ка! Птицы райские!
Лютобор покачал золотоволосой головой:
– Похожий убор я видел в Царьграде только у императрицы Феофано.
– Ромейские мастера, чай, не только для басилевса работают, – хитро подмигнул ему торговец.
– Ты видел императрицу Феофано? – просиял Путша.
Тороп уже заметил, что молодой гридень просто обожал разговоры про все необычное, будь то рассказы о райских кущах, или повествования о властителях земных.
– А правду бают, что краше нее нет никого во всем белом свете?
– Про Феофано много что говорят, – усмехнулся Лютобор. – Да только речи те не всегда от чистого сердца ведутся. Да и в отношении красоты, я бы, пожалуй, поспорил. Феофано, конечно, хороша, но против вашей боярышни она как серая уточка против белой лебеди.
– Нашел, Путша, у кого спрашивать! – хохотнул Твердята. – Ты бы еще у Тальца спросил. Он бы точно сказал, что во всем мире нет женщины краше его рыжей корелинки.
Торговец, меж тем, с поклоном протянул Мураве венец:
– Не откажись примерить, красавица. Позволь хоть взглянуть, стоила ли эта вещь того, чтобы ее из-за моря везти.
Даждьбог весть, как там выглядела в своем уборе ромейская царица, тезка Муравы. Но когда райские птицы закружились над высоким челом новгородской боярышни, когда серебряные колты упали на ее высокую грудь, а жемчужные нити, оттененные вороным блеском долгой косы, обрамили прекрасный лик, даже купец, видевший на своем веку немало диковинного, не сумел сдержать восторженный вздох. Да и сама девица, не особо охочая до всяких там побрякушек, поглядев на себя в серебряное зеркало, аж зарделась от удовольствия.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Ой, матушка, Царица Небесная! – всплеснула руками Воавр. – С тебя, госпожа, нынче только икону писать да Храм Божий украшать!
Лютобор в волнении так стиснул пальцами загривок Малика, что обиженный зверь укоризненно заворчал.
– С твоей госпожи, – воскликнул он, – и безо всяких уборов иконы писать лепо и в песнях ее красоту воспевать. Но кабы она согласилась принять этот венец от меня в подарок, я бы вместо всякой иконы денно и нощно молился на нее.
Красно сказал Лютобор, и, верно, какая другая девка от подобных речей зашлась бы в сладкой истоме, не особо задумываясь, сумеет ли молодец выполнить свое обещание али нет. Мурава же услышала в словах воина только новую хулу своей веры.
– Грех такое говорить! – строго одернула она его. – И грех такие речи слушать! Коли тебе в самом деле серебра некуда девать, отнеси его в храм! Авось, Господь простит беспутные твои речи. А что до венца, так он мне вовсе не люб!
И она совлекла со своей главы убор, да с такой поспешностью, словно был он свит из ядовитых змей.
Лютобор едва сумел сдержать стон: больно жалит змея подколодная любовь.
Тороп подумал, что какие бы чувства ни обуревали нынче красавицу и молодца, лучше дать им обоим с этими чувствами самим разбираться. Так же решили и прочие парни. Путша, правда, по своему обычному недомыслию застрял было рядом с торговцем, продолжая глазеть на венец, но Твердята довольно ощутимо ткнул его в бок и потащил за собой поглядеть, чем заняты на торжище прочие новгородцы.
***
Блеск серебра и сверкание дорогих самоцветов манили к себе, как вода в жаркий полдень, и кружили головы не хуже крепкого меда. Те, у кого кошельки оказались потолще, похоже, торопились их развязать.
Черноусый Талец о чем-то оживленно рядился с одним пухлым и низколобым булгарином. Обычно сдержанный и немногословный новгородец сыпал словами, как горохом, и бурно жестикулировал. Купец, не собираясь ни в чем уступать, размахивал руками раза в четыре живее, а говорил так быстро, что трудно было понять: по-булгарски ли, по-словенски ли он лопочет или на обоих языках сразу.
Среди новгородцев ходили слухи, что Талец подошел-таки к боярину с разговором о выкупе за Воавр, говорили, что он собирается, несмотря ни на что, если позволит Вышата Сытенич, взять девчонку себе в жены. Видать, эти разговоры были не пусты, и нынче парень решил приглядеть подарок для суженой.
Подойдя ближе, Тороп увидел, что внимание новгородца привлекла небольшая серебряная привеска, какие обычно носят на груди женщины и девки. Искусный мастер выполнил привеску в виде утицы, держащей в клюве яйцо. Драгоценная зернь, напаянная на привеску, выглядела совсем как всамделишное оперение, прикрепленные к лапкам и хвосту птицы бубенчики звенели задорно и весело. Как известно, для мерянина, весина или корела нет оберега дороже птицы, когда-то снесшей яйцо на колене великого Венъянейменена. Лучшего подарка для Воавр не сыскать.
Талец, похоже, понимал это не хуже мерянина, однако, вся загвоздка заключалась в том, что, хоть привеска и стоила того, чтобы ее купили, хорезмская зернь даже в Булгаре ценилась баснословно дорого, а серебра у Тальца водилось не так уж много. Пожалуй, так купишь невесте подарок, а платить за девицу выкуп будет уже нечем. Новгородец пытался торговаться, но купец ни за что не хотел уступать.
В поведении этого булгарина сразу что-то насторожило Торопа. Уж чересчур много болтал он о том, как вез эту привеску из самого Хорезма, слишком уж цветисто и красочно описывал опасности, выпавшие на его долю. При этом его мелкие маслянистые глазки так и шныряли по сторонам, иногда съезжая к самой переносице, лишь бы избегнуть встречи с взглядом собеседника.
Оставив Мураву на попечении отца и дядьки Нежиловца, к новгородцам подошел Лютобор. Немного послушав болтовню торговца, русс поинтересовался, о чем идет торг.
