К чести пленника сказать, держался тот очень достойно. Даже когда острые жала ножей пролетали в опасной близости от тела, с его губ не срывались ни стоны, ни мольбы о пощаде, а огромные темно-карие, почти вишневые глаза бестрепетно смотрели в лицо мучителя.
Этот юноша сразу приглянулся Торопу. Неизвестно, чего от него добивался поганый бей и в чем состояла его перед хазарами вина, однако с первого взгляда было видно, что этот человек в Булгаре чужой. Правда, его спутанные, растрепанные кудри и пробивавшаяся на щеках борода были чернее, чем у любого хазарина, а кожа имела такой же медово-смуглый оттенок, но черты лица были куда правильнее и тоньше, да и глаза имели совсем не степной разрез.
К тому же, какой житель степи сочтет себя одетым, облачившись в одну лишь перехваченную поясом рубаху и сандалии! Тороп успел заметить, что в Булгаре даже маленькие ребятишки и бабы носили штаны. Одни лишь ромеи по какому-то непонятному недомыслию считали эту часть одежды признаком варварства и надевали ее только, разве что, в самую лютую стужу. Интересно, какой ветер занес этого подданного басилевса на берега Итиля, какая недоля набросила на него рабские путы?
Очередной бросок вызвал восторженные крики зрителей: нож вонзился в повозку всего в пальце от головы молодого ромея, срезав прядь волос. На лбу юноши выступила испарина, однако он не зажмурил глаз.
– Отличное начало! – закричали из толпы.
– Давай еще!
– Отрежь неверному уши, раз не желает внимать голосу разума!
– Пригвозди руки!
Булан бей оскалил зубы в самодовольной усмешке и перехватил поудобнее рукоять ножа.
– Ну что, ромей! – окликнул он пленника. – Какой из этих советов тебе больше по душе? Или, может быть, ты все же напряжешь свою память и расскажешь то, о чем просят?
– Иди к воронам! – выругался юноша. – Неужели ты думаешь, что твои угрозы смогут заставить меня вспомнить то, что я никогда не знал?
– При умелом подходе, – рассмеялся Булан бей, – можно не только заставить человека рассказать, что он знает и не знает, но, если имеется такая надобность, разговорить и мертвеца.
– Так за чем же дело стало! – воскликнул пленник. – Убей меня, если тебе так нравится разговаривать с мертвецами! Может быть, услышишь слова благодарности за то, что избавил меня от необходимости терпеть твою непроходимую тупость и нюхать смрад твоей насквозь прогнившей души!
Самодовольная усмешка сбежала с лица Булан бея, изогнутые брови сошлись на переносье.
– Ты кого лаешь, собака? – возвысил голос хазарин, и притихшие слуги и поспешили отступить в страхе перед гневом свирепого господина.
Однако молодой ромей, вдоволь нынче наслушавшийся песен летающей смерти, уже не имел ни сил, ни желания бояться. В его глазах беспросветное отчаяние странно смешивалось с непреклонной решимостью идти до конца, а улыбка на потрескавшихся от солнечного жара губах выглядела оскорбительнее любых слов.
– Если я собака, – спокойно ответил юноша, – то лаю шелудивого, кривоногого верблюда, пресмыкающегося под седлом плешивой золотушной обезьяны, называемой каганом!
Это было уже слишком. Булан бей не сумел ответить ничем лучшим, чем грязная площадная брань. Отбросив в сторону ножи, бледный от ярости, он подлетел к повозке и дал волю своему гневу, жестоко избивая пленника. Тороп неоднократно имел возможность на собственной шкуре убедиться, что эта грязная работа, которую родовитые люди стараются поручить палачам и надсмотрщикам из числа вольноотпущенников или холопов, доставляет Булан бею удовольствие. Мерянину показалось, что рубцы на его спине вновь вздуваются и горят. Сколько раз Булан бей измывался над ним, избивая до полусмерти, а он, наполовину в беспамятстве, наполовину в бреду, ничего не видя заплывшими синяками глазами, все силился как-нибудь дотянуться до горла хазарина, чтобы рвать и кромсать зубами ненавистную плоть!
Булан бей был уже близок к тому, чтобы выполнить дерзкую просьбу пленника. Пригожее лицо юноши было разбито в кровь, тело бессильно обвисло на веревках, а хазарин, опьянев от запаха крови и сознания собственной власти и безнаказанности, продолжал наносить удар за другим.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Тем временем лагерь пришел в движение. Заржали кони, залаяли, радостно крутя хвостами, собаки, забегали слуги. На дороге заклубилась пыль, и к воротам лагеря подъехал всадник на тонконогом, долгогривом коне.
Великолепный жеребец мышастой масти плясал и играл под седлом, кося по сторонам бархатным глазом. Бросив на него один взгляд, Тороп мигом вспомнил дивное блюдо – красу серебряного ряда. Неужто все-таки свершилось чудо, и чья-то воля вдохнула в быстроногого брата степного ветра жизнь. У какого другого коня могла быть такая гладкая серебристая шерсть, такая тонкая и умная морда с жадно раздувающимися ноздрями, такие небольшие, чуткие уши, такие статные, сильные ноги. Любуясь такими лошадьми, степные бахши складывали песни о тулпарах – крылатых конях, одолевающих за один скок дневной переход, способных перенести храброго батура не только с земли на небеса, но и в недосягаемые пределы тридевятого царства, находящегося уже за границами яви.
Однако, глянув на седока, вернее, седоков, ибо их было двое, мерянин понял, что баснь о крылатом коне, вынесшем хозяина из холодных объятий небытия, на этот раз не сбылась, ибо ни тот, ни другой всадник не смогли бы нынче натянуть тугой лук. Одному еще только предстояло войти в пору юности с ее кипучей кровью, чтобы только затем обрести силу зрелого мужества. У другого обе эти поры остались далеко позади. И хотя его рука все еще твердо сжимала поводья, а знаки почтения, которые ему оказывали не только слуги, но и белые хазары, говорили о знатности и богатстве, его длинная пушистая борода и вьющиеся волосы, спускающиеся из-под собольей шапки, сплошь засыпал снег, от которого и хотел бы избавиться, да нельзя.
Учуяв запах свежей крови и боли, увидев растянутое на повозке окровавленное человеческое тело, горячий молодой жеребец прижал к голове уши и с испуганным храпом взвился на дыбы, а мальчуган, взахлеб рассказывавший, как он самостоятельно правил конем, зашелся пронзительным криком.
– Кажется, я просил тебя, Булан, – холодно и сухо заметил старец, осадив коня и пытаясь успокоить сына, – не прибегать к крайним мерам, хотя бы до тех пор, пока мы не покинули Булгар. Думаешь, будет много пользы, если наш «гость» испустит дух или потеряет рассудок от боли?
Руки Булан бея затряслись от едва сдерживаемого бешенства, зрачки сузились, как у гадюки перед броском.
– Я лучше убью этого мерзавца, – прорычал он, гневно сглатывая слюну, – чем позволю ему еще раз бежать! Не быть мне потомком великого Булана, если допущу, чтобы его секрет узнали ромеи или руссы!
– Не тебе это решать! – отозвался старец. Он говорил очень тихо, но в его голосе звенела сталь.
Булан бей не посмел ничего возразить. Упиваясь своей досадой и пестуя все мыслимые и немыслимые обиды, он выхватил ножи и, почти не глядя, запустил их в повозку, так, что она вся заходила ходуном, а несчастный юноша, который уже давно находился в забытьи, упал лицом вниз, бессильно раскинув руки с болтающимися на них обрывками веревок.
Лагерь понемногу затихал. Знатный хазарин и его маленький сын удалились в свой шатер. Зрители постепенно разошлись. Двое стражников, окатив пленника водой, чтоб в самом деле не помер, подхватили его за руки за ноги и куда-то унесли.
Булан бей стер кровь со своих рук и тоже направился к своему шатру, изливая остатки раздражения на подвернувшихся в недобрый час под руку нерасторопных слуг. Тороп весь превратился в зрение и слух. Нож, как живая рыба, трепетал за пазухой. И когда услужливые холопы, оставив Булан бея, помчались выполнять его поручения, мерянин понял, что пора – другого шанса может не представиться. Рука сама нащупала рукоять ножа, тело само согнулось смертоносной пружиной и ноги сами оттолкнулись от земли…
И в тот же миг руку, что готовилась нанести удар, пронзила острая боль, и сжали каменные тиски. Нож выскользнул из помертвевших пальцев и полетел в пыль. Мерянин рванулся, силясь освободиться, но куда там! Плененная рука оказалась вывернутой за спину. Сразу стало нечем дышать, грудь и виски покрылись липким, холодным потом.
