Тороп мигом навострил уши: этот вопрос был интересен и ему. Коли в Булгар пришли из Итиля послы, неплохо бы на них поглядеть – вдруг удастся что-нибудь разузнать про Булан бея!
Путша наморщил лоб и зачесал в затылке. Видно было, что какое-то имя вертится у него на языке, но найти дорогу на свободу не может.
– Я запамятовал! – ответил он, наконец, чистосердечно. – Много их там, и имена у всех – не выговоришь, будто камни во рту ворочаешь. Я запомнил, что булгары называли одного не то лосем, не то оленем.
Сердце стукнулось Торопу в грудь так громко, что мерянин не удивился бы, если бы услышали окружающие. Булан бей – один из послов в Булгаре! Неужто добрые боги вновь послали сыну охотника из разоренного славянского селища встречу с хазарским оленем. Только теперь у непокорного мальчишки-словенина не связаны руки!
***
На следующий день зной немного спал. Услышав просьбу матери-Земли угомонить разъярившегося брата, на крыльях западного ветра примчался грозный Перун. Бешеный солнечный глаз подернулся облачной дымкой. Из-за горизонта выползла огромная грозовая туча. Повиснув над рекой, она долго хлебала воду, на глазах разбухая, как квашня на опаре, и, наконец, заняла собой полнеба. Ее сердцевина при этом наполнилась такой лиловой чернотой, что, казалось, тронь, польется на землю не вода – крутой черничный взвар.
Свежий ветер тревожил речную гладь, шатался по городу хмельным гулякой, кружа в бешеном хороводе желтые облака пыли, проникал под своды булгарских жилищ, прогоняя оттуда смрадную духоту, наигрывал разудалые плясовые на струнах корабельных снастей. И ни один торговец, у которого заполоскался в небе выдранный из земли край шатра или унесло в степь не ко времени развернутую узорчатую паволоку, не посмел возроптать, возводя напрасную хулу на легкокрылого проказника. А бог Велес, стоящий на высоком берегу, с опаской глядел за реку, откуда уже доносился раскатистый голос Перуна, и вздымалась грива его борзого коня.
Люди Вышаты Сытенича, привыкшие все толковать иначе, чем было принято у поколений их предков, слушая песню ветра и грома, говорили, что это летит на огненной колеснице Божий избранник Илья-пророк. Тороп с ними не спорил: каждая вера несет свою мудрость. Для него Перунов глас звучал набатным призывом, ветер плакал и стонал голосами загубленных родичей. Мерянина бросало в жар и в холод, когда он думал о том, что убийца его отца смотрит на ту же реку, дышит тем же воздухом, ходит по земле того же города, что и он. А вдруг хазары уже уехали? А вдруг он не сумеет их отыскать?
Кое-как справив свои ежедневные повинности, ни у кого не спросясь, не думая о предстоящем наказании и не надеясь вернуться, Тороп пошел в город. Он прихватил с собой нож, каким прежде разделывал мясо. Его острое лезвие уже однажды изведало оленьей крови – мерянин как раз брал его с собой на охоту в тот памятный день, когда вышедший золотоволосым оборотнем из солнечного луча Лютобор отнял жизнь у Черного Вдовца. Будет ли добрый нож так же крепок, чтобы продырявить шкуру хазарского оленя?
Конечно, Тороп предпочел бы иметь при себе свой верный лук – в туле давно была припасена заветная каленая на огне черная стрела, отмеченная крестом – стрела мести. Но лук не то, что нож – за пазухой не утаишь, а Правда, как известно, запрещает холопам оружие в городе носить.
Его путь лежал мимо серебряного ряда. Там по-прежнему было больше зевак, чем покупателей, и изящные женские украшения так же лежали по соседству с жестоким оружием, отнимающим чью-нибудь жизнь, чтобы эти украшения добыть. И всадник в драгоценном венце все скакал по круглому полю на тонконогом, долгогривом коне.
Рядом лежало другое блюдо. Два богатыря, с головы до ног закованные в сверкающую чешую гибких кольчатых доспехов, увенчанные островерхими шлемами, сошлись в смертельном единоборстве. Один замахивался кривой саблей, другой натягивал лук. Добрые и благие боги! Отнимите радость, отнимите саму жизнь, только позвольте так же сойтись в поединке с Булан беем!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Словно в ответ, над его головой пророкотал громовой разряд: тучегонитель Перун услышал мольбу!
Гроза обходила град стороной. Вороной Перунов жеребец спешил на вольный простор состязаться в беге с вольными степными собратьями, прельщать клубящейся серебряной гривой красавиц-кобылиц, купать в дождевых струях истомленных жарой жеребят. В степи полыхали праздничные костры зарниц и грохотали разноголосые бубны яростного небесного пиршества, а над рекой облачное покрывало распускалось цветами пронзительной бездонной лазури.
Влажный удушливый зной вновь разлился над городом, когда Тороп, наконец, добрался до хазарского лагеря. Высокие послы кагана и их свита раскинули свой стан в самом сердце царского града. Ветер полоскал стяг с изображением семисвечника – священной эмблемы каганата. Крытые войлоком плетеные из ивовых веток вежи и повозки с высокими колесами, расположенные охранительным кругом, обороняли несколько больших, пышно убранных шатров, украшенных изображениями родовых символов и увенчанных длинными конскими хвостами. В этих шатрах обитали знатнейшие мужи – белые хазары, как их называли в каганате.
Белыми хазарами именовали себя потомки древних степных родов, в течение многих поколений бравших в жены луноликих и пышнобедрых дочерей богатых еврейских купцов, издавна сделавших лежащий на пересечении торговых путей Итиль местом своего постоянного пребывания. Дети, рожденные в таких браках, называли себя хазарами и пользовались всеми правами и привилегиями отцовского рода. Но при этом они постоянно пополняли свои кладовые золотом, а свои головы древней мудростью, получаемой от родственников матери, ибо всякому известно, что иудеи, как, впрочем, и некоторые другие народы, к примеру, Тороповы родичи меряне, признают только материнский род. С течением времени белые хазары, утратив почти всякое сходство со степняками, приобрели неограниченное влияние в каганате и, подчинив себе кагана, народ и армию, сделались полновластными хозяевами на берегах Итиля.
Еще издали мерянин приметил, что в лагере царит необычное оживление. Родовитые хазары, свирепые чернобородые стражники эль арсии, несмотря на жару облаченные в стальные шлемы и кольчуги, и прочая чадь толпились возле самого большого шатра, что-то горячо обсуждали на своем гортанном языке, в котором, казалось, вовсе не было гласных, и возбужденно жестикулировали. Временами все притихали, и тогда слышались характерные звуки, которые ни с чем не спутаешь – тонкий, резкий свист легкого, гибкого ножа, прорезающего воздух и глухой ответ деревянной доски.
Незаметно пробравшись к шатру, на котором был выткан знак рода Булана, мерянин схоронился в его тени так, чтобы, оставаясь невидимым, иметь возможность без помех осматривать стан. Из своего укрытия он разглядел, что в центре лагеря стоит большая крытая повозка, к которой на растяжку привязан человек: высокий, худощавый парень, годами не старше Лютобора и почти такой же пригожий лицом, если можно сказать такой же, сравнивая добрый меч и легкую саблю.
На расстоянии шагов двадцати-тридцати от повозки стоял Булан бей. Хазарин совсем не изменился. Все той же печатью самодовольной гордыни было отмечено его худое желтовато-смуглое лицо, все так же жирным блеском отливали на солнце тронутые сединой черные волосы, и зарослями горелого жнивья кустились густые, причудливо вырезанные брови. Только меховой плащ сменил пестрый шелк нарядного халата.
Булан бей швырял в повозку ножи, стараясь, чтобы они воткнулись как можно ближе к пленнику. Остальные обитатели лагеря рассредоточились неподалеку. Подбадривая Булан бея и давая ему советы, хазары весело пересмеивались, точно присутствовали на славном позорище, устроенном бесшабашными умельцами-скоморохами. Позорствовать было на что. Меткость Булан бея Тороп знал слишком хорошо: один из таких ножей пронзил горло его отца. Сегодня, впрочем, Булан бей не хотел убивать, он просто красовался перед соплеменниками, надеясь сломить волю испытуемого.
