Очутившись в Северной Корее, сын Михаила Янковского, мой отец, настойчиво стремился заняться делом, до тонкости знакомым ему с детства. Однако к этому времени пятнистый олень там был уже большой редкостью. И неожиданным было для нас с отцом известие, принесенное деятельным переводчиком, корейцем Иваном Чхеном: «Юри Микаучи, моя олени насоу!» («Юрий Михайлович, я оленей нашел!») Долго прожив в России, Иван свободно говорил по-русски на специфическом приморском жаргоне. Сейчас он весь сиял, в восторге от добытых им сведений.
Разве можно было оставить без внимания такое сообщение? И ранним погожим сентябрьским утром мы выехали втроем: отец, Иван Чхен и я. Путь был неблизкий. Несколько часов поездам, потом по узкой каменистой дороге сквозь расцвеченные первыми осенними красками леса и поля, через прохладные броды светлой горной речки. Шли и сомневались: не ошибка ли? Увидим ли пойманных оленей или все окажется басней? Так уже бывало.
Солнце садилось, когда мы подошли к усадьбе охотника Ким Чхун Бона. Подошли и некоторое время не могли поверить глазам: в маленьких загородках из высоких жердей металось четыре красно-рыжих зверя с белыми пятнами по бокам. Они!.. Взрослый самец-пантач со спяленными уже рогами, двухгодовалый самчик — «саёндыш» с первыми рогами-шпильками и взрослая матка с молоденькой дочкой. Саёндыш, самый дикий и буйный, неистово бросался на ограду при виде людей, никак не желая привыкать к ним. Он уже сильно рассек об забор нижнюю губу, обнажив длинные желтоватые зубы. Не желая тревожить животных, мы отошли во двор фанзы.
Хозяин, плотный мужчина в домотканых шароварах и рубахе, с заметной сединой в коротко остриженных волосах и реденьких свисающих усах, степенно представился. Фанза одноэтажная, но он пригласил нас в «верхнюю» комнату — для стариков и гостей мужского пола. Корейское крестьянское гостеприимство беспримерно. Не усадив за стол гостя, хозяин никогда не сядет есть. И не успели мы помыться с дороги, как хозяйка внесла один за другим маленькие лакированные столики с сервированным на них ужином. Для каждого мужчины отдельный столик. На нем большая медная чашка с крутой чумизной кашей, мисочка с острым соевым супом, чашка с водой — горячую сухую кашу, взяв на ложку, надо опустить на секунду-другую в чашку с водой, потом в рот; несколько блюдечек с закусками: вяленая рыба, остро приготовленный молодой папоротник, пророщенные соевые бобы; кимчи — капуста или редька, квашеная, с красным перцем и чесноком; плоская медная ложка и деревянные палочки.
Обувь мы оставили на крылечке за порогом. Сели на отапливаемом полу, на циновке, скрестив ноги, каждый перед своим столиком, как принято, лицом друг к другу.
Теперь нас больше всего интересовало: как поймали этих оленей? Зверовые ямы были давно запрещены, да и упавший в яму зверь редко остается непокалеченным. Иван сказал, что разговаривать о деле можно только после трапезы. И вот ужин закончен, этикет соблюден, и отец спросил, так как же их поймали.
— Их поймали весной голыми руками. За самцами гонялись дней по семь, стельную матку взяли на третий...
Чхун Бон рассказывал спокойно, без позы, попыхивая трубкой с длиннейшим мундштуком и маленьким чубуком, который он часто набивал, вновь и вновь прикуривая от уголька; в углу стояла жаровня.
Никогда, ни в каких описаниях самых прославленных следопытов, начиная с серьезных исследований и кончая романами Фенимора Купера, не встречалось случаев, когда бы ловили оленя голыми руками. Речь не идет о преследовании по насту, когда олень, пробивая твердую корку, способную держать человека, быстро ранит ноги, выбивается из сил и падает под ножом или копьем. И даже взятый живьем, зверь уже обречен. Напрягая последние силы, в ужасе от преследования, он запален и в лучшем случае живет в неволе несколько дней, чаще часов... И то, о чем поведал нам хозяин, было совершенно ново и необыкновенно.
Корейцы выработали метод ловли, который вряд ли мог быть выработан европейцами. Близкий к природе и наблюдательный восточный таежник заметил, что при появлении первой травки, лишь попробовав ее, олень бросает надоевший зимний сухой корм — веточки и сухую траву. В эти дни он сразу быстро тощает, теряя обычную силу и выносливость. Но уже апрель, снег сошел; как найти, а главное, не потерять его след? На влажной земле, даже густо укрытой упавшим листом, для опытного глаза свежий след еще заметен. Но земля и лист под весенними лучами высыхают. Тогда и начинается главное. Следопыт с легкой палкой в руке, раздвигая на ходу опавший лист и сухую траву, замечая оттиск копыта там, где его никто не видит, преследует зверя от зари до зари.
Этот метод зародился в скалистом и диком крае Центральной Кореи, в районе Алмазных гор. Иссеченная высокими крутыми хребтами, провинция эта стала колыбелью классической ловли драгоценного оленя. Однако, научившись ловить и сохранять жизнь «торог сасими», жители не приручали и не разводили их. Стельных маток кормили до тех пор, пока полностью не развивался весенний плод, еще не родившийся олененок «ноктхэ», — одно из самых дорогих средств тибетской медицины. Когда плод созревал, матку убивали. Изъятый эмбрион варили до состояния густой мастики, он шел по высокой цене. Мясо оленихи ели, из шкур выделывали замшу. Самца растили до первых пантов и тоже убивали. Так постепенно олени провинции Канвондо были истреблены, и следопыты стали продвигаться на север, где зверь еще сохранился. С годами слово «кавандо» (так произносили его корейцы) стало как бы синонимом человека-ищейки, специалиста редкой профессии — ловца оленей.
Отыскав нужный след, кавандо не теряет его надолго нигде: ни среди каменной россыпи, ни в болоте или речке, куда часто забегает преследуемое животное. Но и это еще не все. Настоящий кавандо так знает оттиск копыта, что отличает его от всех других. Ведь бывает, что преследуемый олень неожиданно натыкается на своих собратьев и смешивается с ними. Следопыт, встав «а колени, прощупывает отпечатки и безошибочно продолжает вести «свой». Все дело рассчитано на измор. Беспрерывно чувствующий за собой погоню олень волнуется, почти перестает есть, часто пьет, за короткую весеннюю ночь не успевает как следует отдохнуть и начинает сдавать... Первые день-два охотники не видят его совсем. Потом замечают на большом расстоянии, но он мгновенно скрывается с глаз. На третий, четвертый видят все чаще: олень начинает ложиться, но вскакивает при приближении людей. Все ближе, ближе... А люди не отстают. И наконец, совсем обессиленному, набрасывают веревочную петлю: самцу на сухие весенние рога, самке на шею, но так, чтобы не задушить. И ловят? Нет...
— Когда мы на шестой день, — продолжал Чхун Бон, — впервые нагнали на лежке моего саёндыша и набросили ему на рожки веревку, он встал. Шатается, как пьяный, а идет. Я держу, боюсь выпустить конец, а Пак Чан Себи, главный следопыт, как рявкнет: «Пускай! Пускай, говорят тебе! Пусть идет!» Уже темнело. «Уйдет, — говорю, — вдруг потеряем завтра, шесть дней пропадет, столько сил...» А он смеется: «Уйдет, только если за ночь крылья вырастут, а по земле от Пак Чан Себи еще ни один не уходил! Но если сейчас силу применить, он свернет шею или разрыв сердца получит. Вот тогда уже никто не поможет, и все наши труды пропадут даром. Кому он сейчас мертвый нужен?»
Я ночь не спал, переживал, что выпустили молодого самца уже из рук... А утром Пак его шутя нашел, голыми руками взял и связал, тот только дышал тяжело и озирался, но на ноги уже не становился... Когда других ловили, я уже был спокойнее, поверил в эти чудеса. Наука, конечно, наукой, но и зрение надо иметь особенное. Мы потихоньку тоже можем следить: когда снега нет — час, два, три, но потом все равно в глазах темно становится. А они чуть не бегом, да еще далеко вперед видят. Пак — настоящий лесной черт! Как-то сошелся след нашего оленя с другими, случайными. Ну, думаю, теперь перепутаем, все пропало. А он прощупал, просмотрел все следы и говорит: «Этот наш. Видишь, у него створки копыт разошлись шире, чем у других? Это потому, что мы преследуем его три дня и он устал... Да я и без этого его отличу от других. Каждый след чем-то отличается: формой, нажимом. Летом по следу я могу определить высоту пантов на голове оленя. Как? Чем панты выше, тяжелее, тем заметнее след становится: по-другому начинает ставить копыта передних ног...»
Позднее и нам довелось встречать кавандо. По крутым склонам гор, сквозь потемневший и прозрачный весенний лес, когда молодые почки заставили опасть последний прошлогодний лист, почти бегут странного вида люди. Обросшие, в неопределенного цвета одежде, с коваными кинжалами в ножнах из рыжей летней шкуры косули, с закопченным котелком, мешочком чумизной крупы и соли в сетке за плечами, с длинной палкой в руках. Впереди главный кавандо.
Но вот зверь сделал петлю, неожиданный бросок, вскочил в речку... Секундная остановка. Первый и второй расходятся и, тщательно присматриваясь, обшаривают все вокруг: кромку каменистой осыпи, берега. Третий ждет, замерев там, где был виден последний отпечаток копыт. «Есть!» — кричит один из ведущих, и погоня продолжается. В это время они не боятся кричать.
