ФЛОКСЫ
В полдень на кухне появились цветы. Большой букет флоксов. Они стояли пышные, бархатисто-красные, иссиня-белые в этой полутемной, с длинным голым столом, с громадной плитой на двадцать газовых горелок коммунальной кухне. Появились в полдень, а через час из черного горла старого глиняного кувшина торчало всего несколько обтерханных веточек.
— Черта с два я вам еще хоть раз привезу цветы, — возмущенно говорила Настасья, сухая, крикливая женщина, зло глядя на старую Катю, добрую, тихую старуху. — И зря послушала Маньку. Свези да свези. Вот и свезла нелюдям! — Ее голос, резкий и злой, гулко отдавался в пустой кухне, где привыкли все убирать друг от друга, где не было даже шкафчиков для посуды, обычных настенных полок.
Тридцать семь комнат выходили в длинный, как пожарная кишка, коридор. В каждой комнате — семья. В каждой семье свои радости и беды. И часто случалось, что в одной комнате веселятся, а в другой плачут. В одной шум и гам, а в соседней жуткая тишина. Пять этажей было в этом старом доме, построенном когда-то заводовладельцем для своих рабочих. Он и сейчас стоит, этот дом, на Нарвском проспекте, сложенный из красного кирпича, с длинными коридорами, с общественными уборными для мужчин и женщин, с двумя кухнями на каждом этаже, с запахами горелого лука, жареной корюшки, прогорклого табачного дыма. Жили в нем труженики. Многодетные и бездетные, одиночки, вдовы с детьми. (Теперь в этом доме молодежное общежитие. Все семьи, жившие в нем, давно переселены в отдельные квартиры новых домов. А тогда...) В праздники после нескольких рюмок водки жильцы выходили в коридор и веселились сообща. В будни ссорились, мирились, откровенничали, чтобы потом же корить друг друга, одалживались до получки, помогали в несчастье, порой завидовали в радости. Возможно, они были бы лучше, если бы избавились от такой скученности. Но в то время это было невозможно, поэтому в характере жильцов такой комнатной системы были грубость, и недоброжелательство, и сварливость. Это относилось особенно к тем женщинам, которые не работали на производстве, а знали только один свой твердо определенный круг: продуктовую лавку, кухню, свое жилье и постоянную заботу о своих близких — как бы их повкуснее накормить, да так, чтобы это было недорого.
Собираясь на кухне, они обсуждали свои дела, перемывали косточки тем, кого в этот час с ними не было, порой доставалось от них и Насте, сухой, нервной женщине, потерявшей в блокаду мужа и двоих детей. Она жила одна. В летнее время на выходной ездила на дачу к своей сестре, жене профессора-медика. Та любила цветы, и весь участок у нее пламенел от множества георгинов, гладиолусов, маков, флоксов. Возвращаясь от сестры, Настя привозила громадный букет, вызывавший у всех соседок зависть и раздражение.
— Ну до чего жадна, — собираясь на кухне, говорили они. — Вот сколько ее знаю, ни разу не одарила хоть цветочком.
— Чего захотела, она скорей удавится, чем лепесток даст, — с сердцем говорила Нюрка-брошенная. Жила она с сыном, муж-водопроводчик ушел от нее лет десять назад, и с тех пор она стала ко всему относиться недоверчиво и зло.
— И зачем ей цветы, она и нюхать-то их не может со своим насморком, — пожимая острыми плечами, фыркала тридцатилетняя Сонечка, уже успевшая три раза выйти замуж и теперь жившая с четвертым — пожилым проводником.
— Ох и злые же вы, бабоньки. Ну чего вам дались ее цветы, — говорила старая Катя. — Не трожьте вы ее. Нелегко ей.
— А нам легко? — сразу накидывалась на нее Нюрка-брошенная.
— И тебе нелегко. А поругаешь, что, легче, что ль, станет?
— Легче! — вмешивалась одна из сестер Огневых, старшая, Лиза, осиротевшая в блокаду. Тогда ей было четырнадцать лет, а младшей сестренке — пять. Пока она подымала меньшую, годы ушли. Замуж не вышла. В безлюбовной, бессемейной жизни огрубела, в сердитые минуты могла крепко выругаться, в праздники пила водку, плакала и жаловалась на свою судьбу-судьбинушку.
— Да бросьте вы, — нараспев говорила толстая, бездетная жена кладовщика Анна Крюкова. — Я, если захочу, только моргну своему Константину, и враз будет букет. Розы, если захочу.
— Тебе что! — тут же кидалась на нее Лиза. — Вон ряшку-то отъела! Небось не нам чета. Только и делов, что мужа ублажаешь!
— А тебя завидки берут. Дурная, за-ради сестры свою жизнь погубила, так теперь и лютуешь!
И, позабыв про Настю, про ее цветы, начинали ругаться, поносить друг друга, но тут у кого-нибудь закипал чайник, у другой пузырем подымалось вскипевшее молоко, и разговоры и ссоры сами собой обрывались, и кухня пустела.
— Ничего себе, подарочек сделала, — усмехнулась Настя. — Как воронье все растащили.
— А ты бы у себя оставила. Зачем на кухню-то? — сказала старая Катя.
— А зачем мне? Я в отпуску. На час заехала да и уеду. Вам привезла.
— Так ведь откуда мы знали... Да ты постой... я вот сейчас, — и старая Катя торопливо засеменила по коридору. Окинула взглядом ряды одинаковых дверей и толкнулась в Лизину комнату. Вскоре она показалась снова в коридоре. Шла, прижимая к груди гроздья белых, с голубоватой тенью, флоксов. А вслед за ней спешила Лиза.
— Чего ж ты у меня одной отбираешь? Ты у всех забирай!
— У всех отберу, а как же...
На шум пооткрывались соседние двери. Из них выглянули Сонечка и Нюрка-брошенная.
— Доченьки, а цветы ведь нам привезла Настена. Она и на кухне поставила, чтобы для всех... Несите-ка поскорее.
И вот на кухне снова появился большой букет из огненно-красных, белых, карминно-розовых, пурпурно-фиолетовых огней. И, странное дело, что-то произошло с этим букетом. Пока он был Настин, никто в нем не видел той красоты, какая появилась теперь. Женщины восклицали, разглядывали, улыбались друг другу. И в какую-то минуту наступила тишина. Женщины задумались. О чем? Что вспомнили? Что навеяли им цветы? Может, детство, с лужайками и полянами, с легкими облаками, плывущими по синему небу, речку с теплыми берегами. Может, юность, ту безмятежную пору, когда ни о чем не думается, ни о чем не грустится. Что-то приветливое, ласковое касалось их сердец и, как слабые отсветы чего-то хорошего, появлялось на их усталых, раньше времени постаревших лицах. Может, думали и о том, что в повседневной сутолоке, в беспрерывных заботах совсем забыли, что кроме кухни, лавки, дымного города есть еще земля, с цветами, с озерами, тенистыми лесами, светлыми полянками, что надо бы почаще там бывать, что не должна вся жизнь пройти в этих пустых, почерневших от паров и поджарок кухонных стенах, что жить надо светлее.
— Цветы... — прошептала Сонечка и склонилась, коснулась их щекой.
И все улыбнулись и незнакомо притихли.
А в кухне уже наступал вечер. Солнце садилось где-то за городом, там, где леса и реки, где поля и цветы. Поэтому на кухне не было ни закатных отблесков, ни розовато-багрового сияния, а сразу сгустились сумерки, словно отваливались от старых облупившихся стен.
— Анна! — гулко прокатилось по коридору.
— Мой пришел, — вздрогнув, прошептала Анна, и тут же засмеялась и, подрагивая пышными плечами, игриво побежала к мужу.
И этот крик кладовщика, и обычная манера Анны весело встречать мужа вернули женщин в тот определенный мир, который ограничивался для них кухней, спешными заботами, сутолокой. Но, разогревая обеды, кипятя чайники, моя посуду, они нет-нет да и оглядывались на флоксы, теперь уже освещенные мертвенным электрическим светом и все равно прекрасные в своей необычности, словно из другого мира.
Не покидало женщин светлое состояние и утром. В отличие от прежних многих дней, они не были раздражены, не схватывались из-за ерунды, не торопились занять крайние, более удобные горелки. Были предупредительны, уступчивы, словно поняли, что все грубое не нужно, что можно хорошо жить и уважая друг друга.
Так продолжалось несколько дней. И хотя часто меняли воду, цветы блекли. И от этого словно теснее становилось на кухне. И наконец наступил тот последний день, когда все поняли, что цветов уже нет. Из горшка свисали отмершие соцветия. На них старались не глядеть. Они угнетали... И все же ни у кого не хватило духа их выбросить. Только какая-то добрая душа, наверно баба Катя, переставила их со стола на подоконник. Там они реже попадались на глаза.
Но однажды — собственно, в этом ничего удивительного не было, — из старого кувшина вместо увядших флоксов весело выглянули своими разноцветными подсолнечниками свежие астры.
— Цветы? — удивленно-радостно сказала Сонечка. — Откуда? Опять Настя?
— Ее нету, — ответила старая Катя, снимая с плиты чайник. — Она уже скоро месяц как уехала...
1978
ДЛИННЫЙ СОН
Что это? Неужели действительно Валя Будько думает обо мне, помнит, ищет в жизни и каждый раз находит меня во сне? Но начинается сон не с нее. Это потом она придет. А начало такое: я иду по шпалам. Впереди бесконечный рельсовый путь. По сторонам от дороги — густым сплошняком темный лес. Дорога идет на подъем. Оттуда мчится поезд. Но нет, всего один паровоз, без состава. И я с ужасом вспоминаю, что отстал от своего поезда. Он увез мои вещи. Я машу рукой, чтобы паровоз остановился, и умоляю машиниста подвезти меня до ближайшей станции. И вот уже станция, и я бегу по платформе к кассе. Возле нее толпа, и никак не пробиться к окошечку. Тогда я бегу к начальнику вокзала, но вместо него разговариваю с торговкой яблоками. Она показывает, где стоит мой поезд. Он далеко. Я бегу к нему, ныряю под составы с товарными вагонами, несусь по туннельным переходам — и опаздываю. Мелькает последний вагон. И я один в степи. Ужасное одиночество и тоска охватывают меня. И в небе беспросветно. Ветер.
