— Кто?
— Не знаю.
— Так надо было спросить! — раздраженно сказал он и тут же положил трубку.
Я еле дождался двух, чтобы поехать на выставку. Туда явился без пятнадцати три и опоздал. Оказывается, выставка была открыта в два.
— Как же это получилось? — спросил я у Викторова, ожидавшего меня у входа в музей.
— А черт его знает, ерунда какая-то. Не могли согласовать в инстанциях час открытия. Многие опоздали. Ну, да ладно. Идемте.
И мы пошли в выставочный зал «Современника». Он был не так уж велик, этот зал, и не так уж много было картин в нем.
— Выставкой порядочно снял, — как бы догадавшись о моем первом впечатлении, сказал Викторов.
— Слушай, старик, — неожиданно остановил Викторова какой-то бородач, — а ты ничего оторвал ветерана, — и внимательно взглянул на меня. — Он, что ли?
— Он, — ответил Викторов. — Тебе как, ничего?
— Ничего, ничего. Есть экспрессия. Крепко.
— Ну, спасибо. А как выставка?
— Не очень. Но кое-что любопытное есть. А вообще-то, сам знаешь.
— Да, это верно, — понимающе ответил Викторов к пошел дальше. Я за ним.
— Ну, вот и наш портрет, — сказал он. Так и сказал: «Наш» — и ревниво оглядел стоявших перед картиной людей. И во взгляде его было: как они? что? нравится, не нравится?
Портрет висел на хорошо освещенном месте. И неожиданно мною овладело волнение, будто и я, вместе с художником, ответствен за эту работу. Кто-то громко произнес: «Ветеран БАМа» — и назвал мою фамилию. И мне стало так неловко, что я тут же отошел в сторону, боясь, как бы не узнали меня по портрету. Что-что, а к такому вниманию у меня никогда привычки не было.
Встал рядом с Викторовым. Смотрел на зрителей, какое впечатление производит на них портрет. Многие задерживались, что-то негромко говорили, но были и такие, что медленно проходили мимо, равнодушно скользя по нему взглядом. И тогда мне становилось больно за Викторова.
— Вот так вот на общий суд и выносим себя. Горишь, волнуешься, стремишься, чего-то ищешь, а они возьмут да и пройдут мимо, — сказал он.
— Ну, не все же, многие останавливаются, — сказал я.
К нам подошла Лиля.
— Поздравляю, — сказала она Викторову, не удостоив меня даже взглядом. — Мне нравится цветовая гамма.
— Старался, — улыбнулся Викторов. — А ты чего без Валеры?
— Так у него же собрание.
— А, да-да... А чего с блокнотиком?
— Для телевидения передачу буду делать.
— Вот как? Ну, и какое же у тебя впечатление от выставки?
— Да как тебе сказать, много однообразного.
— Ты так и скажешь телезрителям?
— Ну что ты! — засмеялась Лиля. — Я поговорю с богами, и у меня будет выверенное, официальное мнение.
— А как же насчет того, что ты не терпишь, когда кто-то за тебя думает? — сказал я, внимательно глядя на нее. Может, это и нехорошо, но я рад был уличить ее в неискренности.
— О чем ты? — она удивленно поглядела на меня, будто только сейчас увидав.
Я напомнил ей наш давний разговор.
— Ты не так понял. И вообще, мне кажется, ты ничего не понял. — Она повернулась к Викторову: — Постараюсь твоего «Ветерана» заметить.
— Ты бы мой триптих заметила, — сказал Викторов.
Невестка засмеялась и покачала перед его лицом пальцем. Я отошел от них и медленно стал продвигаться, рассматривая картины.
Вернулся домой к пяти, рассчитав так, чтобы не очень задерживаться. Побыть немного и поехать к Анне. Но из этого ничего не вышло. Дома я застал плачущую Ирину.
— Что такое? — встревоженно спросил я.
Ирина заплакала громче. Клава прижала ее к себе.
— Дмитрия увезли в психиатрическую, — ответила она, — прямо с работы.
Это было полной неожиданностью. Хотя теперь становилось ясно его странное поведение в последнее время.
— Я не могу, не могу, мама, папа! — вдруг вскричала Ирина. — Я не знаю, что теперь делать! Как жить?
— Ну, успокойся, успокойся, — с жалостью глядя на нее, сказал я. — Он поправится, и все будет хорошо.
— Нет-нет, теперь уж никогда не будет хорошо... Не будет.
— Ну, полно... Не надо так уж, — говорил, а сам думал: «Вот они из одного гнезда, брат и сестра. Почему одному жизнь улыбается, хотя он и не очень добрый, а другую бьет, мягкую, приветливую? И никак не поправить».
Неожиданно Ирина забеспокоилась:
— Надо ехать домой, там дети. — И стала собираться.
— Я поеду с тобой, — сказала Клава.
И они уехали. А я на весь вечер остался один. Правда, со мной был еще внук, но он занимался своими делами. Только прибежал на несколько минут, чтобы посмотреть мультфильм, и ушел к себе. Звонил Табаков.
— Чего киснешь, приходи, сыграем «пулечку».
Но я отказался.
В начале восьмого позвонила Анна.
— Ну что же вы? — с обидой в голосе сказала она. — У меня уж и пироги остыли.
— Извини, Аня, но мы не сможем приехать, — ответил я. И объяснил почему.
— Ай-яй-яй, бедный Митя. Ну, конечно, конечно, у тебя не то уж и настроение, и у Клавы...
— Она уехала к ней.
— Ну да, ну да. Вот горе-то, а ребят надо еще подымать и подымать. Ах ты, беда какая!..
— Так что уж ты не обижайся.
— Ну что ты... Дай бог ему здоровья.
После ее звонка в квартире наступила тягостная тишина. Только из-за стены доносился гул магнитофона. Я постучал, и он стал тише. А потом и совсем исчез. И ничто не мешало мне думать. О чем? О многом. Думал и об Ирине, и о зяте, и о Валерии, и о невестке, и их детях, и все это сплеталось в какой-то противоречивый клубок, который никак было не распутать. И о себе думал...
В начале второго ночи раздался резкий звонок в квартиру. Я открыл. На площадке с поднятой бутылкой коньяку, в обнимку с Лилей стоял Валерий. Он был раскрасневшийся, веселый.
— Мы победили! — воскликнул он, входя в прихожую. — И по этому радостному поводу сейчас выпьем. К тому же, папа, что-то у меня в последнее время с тобой расконтачилось. А я этого не хочу! Лиля, накрой на стол!
Невестка достала из буфета рюмки, вынула из своей сумки бутерброды в целлофановых пакетах с копченой колбасой и осетриной.
Валерий наполнил рюмки. Поднял свою.
— Папа, теперь мы скоро уедем. И никогда больше не будем мешать друг другу, — сказал он, по-пьяному ласково глядя на меня.
— Вы мне не мешали, — сказал я.
— Не будем уточнять, кто кому. Да, Лиля?
Невестка посмотрела на меня, раздвинула губы в улыбку и в знак мира протянула ко мне свою рюмку. Рядом с ее рюмкой оказалась рюмка Валерия, и я с ними чокнулся.
— Ты только представь, папа, Дударев прополз всего на двух голосах. Если бы не эти два голоса, все! Слетел бы. А теперь мы в силе. У нас впереди три года. За три года знаешь как я себя проявлю в руководстве! Я молодой, а он — старик, так что я могу еще на его место в будущем... Если бы ты знал, как я рад! — Он стукнул кулаком по столу.
И ни слова о том, что будет писать.
— Тише, разбудишь Колю, — сказал я.
— Не только его, надо всех разбудить! Всех! Где маман?
— У Ирины.
— Сейчас я ей позвоню. Пусть и она радуется.
— Поздно уже, и потом у Ирины несчастье.
— Что такое?
Я сказал.
— Вот это да! — ошарашенно посмотрел на меня Валерий. — Лиль, ты слышала, Дмитрий с ума сошел... Надо же... — Он помолчал, докурил сигарету, затолкал ее в пепельницу. — Бедная Иришка... А черт ее и дергал выходить замуж за такого неудачника!.. — Он о чем-то еще подумал и встал. — Пойду спать. Устал. А завтра большой день... Спокойной ночи. — И ушел.
Лег и я. Но долго не мог уснуть, да и спал тревожно. Несколько раз просыпался, открывал глаза в надежде увидеть рассвет. Но было по-ночному тускло, и я засыпал снова. Снились сны. И все разные. Куда-то уходил поезд, и я опаздывал, и бежал за ним вслед. Видел Игоря, о чем-то говорил с ним, а он молчал. Под утро приснилось, будто я в тайге, стою на берегу быстрой реки и реку переплывает старый сохатый. Его относит течение. Но он упрямо плывет и плывет к тому берегу.
1977
