«Степан, — стал он читать, — ты не сердись на меня очень за то, что ушла. Сам знаешь, не по своей воле я вышла за тебя замуж. Мама приневолила. Больная она была, да и трудно нам было без мужика. А любила-то я всегда Николая Горина. Только он служил в армии, а ждать два года мама не хотела. А теперь, когда наши дети уже сами по себе, я больше не могла с тобой. Ушла к Николаю. Он уж пять лет как вдовый, мог бы жениться, но ждал меня, пока Володя уйдет в армию. Взяла я только свое. Все остальное тебе. Володе до поры не пиши про это, чего его огорчать, да и не поймет он как надо. Прошу тебя только об одном — не ходи к нам, не проси, все равно не вернусь. И не учиняй скандалы, не поможет.
Екатерина».
И все, и больше ни слова. А что он? Как он там? С каким чувством будет жить? И что делать ему? Про то ни слова. Как хошь, так и живи. А в чем будет теперь смысл-его жизни? И совсем уж не оправданье, что она всегда любила Николая. Кака така может быть любовь, если прошло столько лет и из девки давно стала матерью, да и он не сокол, по всей голове серая паутина.
Вертел письмо, перечитывал Степан, и никак оно не убеждало его. Потому и не мог объяснить, когда спрашивали, почему ушла от него жена. А кому и объяснял, так те тоже не принимали всерьез, чтоб пожилая баба могла бросить семью и уйти к мужику, которому подваливает уже к пятидесяти, только из-за того, что в девках его любила. Потому и допытывались настоящей причины у Степана, но он лишь пожимал плечами или глуповато посмеивался. И с еще большим нетерпением ждали выхода Екатерины из дому, — не вечно же будет сидеть в закуте. Когда-нибудь да выйдет.
И она вышла. Это было уже недели три спустя после ее ухода. Вышла к колодцу. Первой увидала ее из своего окна бабка Дуня и тут же, бросив чистить картошку, заковыляла к ней. Не успела подойти, как с другого конца заспешила, позвякивая пустыми ведрами, Татьяна. Столкнулись у колодца и уставились на Екатерину.
— Ну что, бабы? — ласково спросила она.
— Давно не видали. Чего пропадала-то? — сказала Татьяна, рослая, плоскогрудая, еще в войну овдовевшая.
— А то и не знаете, чего пропадала, — легко, безо всякого смущения ответила Екатерина.
В отличие от той, какой они ее знали раньше, она тоже, как и Николай, осветилась каким-то теплым светом. И голос у нее стал мягким, словно она с детьми говорила, и чего никогда не видали на ее лице, так это улыбку, тихую, тронувшую уголки ее губ.
— Как не знать, слыхали, да не знаем, чего и подумать. Как же это ты решилась на такое? — спросила Татьяна. Она давно уже отвыкла от семейной жизни и все это ей было вчуже. Бабка Дуня молчала, только с каждым ответным словом все пристальнее всматривалась в Екатерину.
— Так и решилась. С долгом рассчиталась, так что свободная стала.
— С каким долгом?
— Сначала перед мамой, когда против воли ее не пошла, а теперь перед детьми. Теперь я вся чистая. Никому не должна.
Татьяна что-то еще хотела спросить, но Екатерина подняла на коромысло ведра и, тихо покачивая станом, пошла к дому.
— Это что же, она не вернется к Степану? — спросила бабка Дуня. И не дождалась ответа.
Татьяна задумчиво глядела вслед Екатерине, и что-то смутное тревожило ей сердце, напоминая о давнем, о той поре, когда она, молодая, вздыхала о своем, потом убитом, Алеше, и навевало что-то очень печальное и светлое.
1978
В ОЖИДАНИИ АВТОБУСА
Беженка
Подошла к моему дому, повязанная платком, в старом плюшевом жакете, немолодая, но еще крепкая. Спросила, когда будет следующий автобус. «А то этот-то убежал раньше времени».
— Часа через три.
— Вот видишь ты...
— А тебе куда?
— На Гдов.
— А сама откуда будешь?
— А и не знаю теперь откудова. Беженкой стала. Этот месяц у старшей дочки жила, в Кузёлеве. — Она неожиданно сморщилась и заплакала. — Вот по углам и скитаюсь — то у одной, то у другой. Продала дом-то. А теперь ругают.
— Зачем же продавала?
— Так ведь дочке надо было помочь. Младшей. Заболела. В санаторию велели после операции. Вот и продала.
На ней тяжелые кирзовые сапоги. Стоит не двигаясь. Уберет пальцем слезу у глаза, оботрет о жакетку и со вздохом говорит дальше:
— Вот у дочек и живу теперь. То у одной, то у другой. Трое их у меня. Таня-то, ради которой продала, говорит:
«Будешь жить со мной, мама. Продай дом, а то я очень больная. Мне надо денег на поправку».
Я и продала. Каждой бы коснулось, так сделала. Да ведь не каждая, слава богу, болела. Ну, приехала к Тане жить. Она съездила куда следует, поправилась. Все хорошо. Живем вместе. А потом замуж вышла. И говорит мне: «Мама, поживи у Нади, а то нам тесно троим в одной комнате».
А я и сама вижу, что тесно, да и неловко им. Уехала к средней дочке. А та сразу мне:
«Вот, продала дом, а теперь и станешь, как беженка, мотаться по чужим углам».
«Так ведь, говорю, надо было помочь Тане».
«За то она тебя хорошо и отблагодарила. Выставила».
«Зачем выставила? Временно, сказала».
«Как бы не временно... Ни к кому — ко мне приехала».
«Ну что ж, если так встречаешь, тогда поеду к Вере».
Вера-то здесь живет. А Надежда в Сланцах.
«Чего сразу сорвешься, — это Надя-то мне, — поживи какой месяц, а уж потом поедешь».
Ну, стала у нее жить. Да только вижу, что лишняя я у них. Зять слова за все время не сказал, только фыркает. Мальчик у них, Васенька, так он тоже на меня не глядит. С отца пример берет. Да и Надя все недовольная. Чуть что, попрекает:
«Хоть бы сотню сунула, так все ей».
«Да не все, и на себя расходовала. Велики деньги — пятьсот рублей».
Не слушает. Талдычит свое. Уехала я к Вере. А и там не слаще: «Вот так вот, маменька, твоя любимица Танечка-то, хорошо поступила. Денежки все выбрала, а теперь и за порог. Иди к Вере, Вера добрая, Вера пустит. Пущу, пущу, маменька. Да ведь обидно. Продала дом и хоть бы копеечку сунула. На, мол, доченька, у тебя трое ребят-то. Нет, не подумала о нас, не подумала».
Сижу, плачу. Что сказать?..
Экспериментик
Я сижу на лавке в ожидании автобуса. Мне надо на Гдов. Тут же сидят и Петровы, муж с женой.
— Ты там ничего не говори им от меня. Приехала, и ладно. А меня будто и нет, — говорит Николай Степанович. Ему лет пятьдесят, это на вид, вообще-то он старше, но еще совсем без седины в густых темных волосах. Александра Тимофеевна напротив — старовата, она уже на пенсии, толстая, но еще энергичная.
— Не серчай ты на них.
— Да ведь я же не нарочно. Это против воли. Потом, может, и отойдет. А пока не могу.
Подошел автобус «Сланцы — Псков». Николай Степанович легко подхватил мешок с огурцами, сунул в автобус, туда же отправил и корзину, помог взобраться жене, и автобус помчал дальше. А Николай Степанович сел со мной рядом.
— Во дела, — заговорил он. — От своей собственной дочери хоть отказывайся.
— Что так?
— Да длинная история. А если сказать одним словом, то просто глупость произошла. Степана Зосина знаешь?
— Ну.
— Так вот из-за него, черта дурного, и сам стал дураком. — Он помолчал, погасил ногой окурок и продолжал: — Дочка у меня, еще до того как ты стал здесь жить, уехала во Псков. Там и замуж вышла. Ну, одна у нас дочка-то. Значит, все и вниманье к ней. Вот жена огурцы повезла им, чтоб ели да солили. Да еще яиц полную корзинку. Так и раньше делали. И картошку везли. Яблоки. А то кабана забьем, так мясо да сало. А то овцу прирежем, опять же везем. Ну, летом, само собой, на отпуск они всей семьей приезжали. Внук у нас рос... Так и шло все ладно. А тут черт меня дернул разболтаться со Степкой Зосиным о ребятах. Так он мне и говорит:
«Зря ты, говорит, стараешься. Хорош, пока даешь. Как перестал, так и плох стал».
«Ну, это ты, говорю, зря. Мои ребята уважительные. Как приезжаю, зять завсегда рад, и угостит как следует, и прочее».
«Так это что, это не дорого стоит. А вот если что посерьезнее, тут тебе и гриб на сторону».
«Это как так на сторону?»
«А так. Еще раз говорю: хорош, пока даешь. Как перестал, так и плох стал».
«Это к моим ребятам не относится», — говорю.
«А ты проверь».
«Как это проверь?»
«А экспериментик устрой. Скажи, что решил со своей бабой у них жить. Насовсем съезжаешь к ним».
«Зачем же я так скажу?»
«А вот узнаешь, чего они тебе ответят за все твое к ним доброе».
А доброго немало было сделано. Больше им, чем себе самим. Было и такое: надумали они трехкомнатную квартиру себе хлопотать, а для этого надо было еще прописать человека. Прописали Александру. Ну, ясно, и пенсия туда перевелась. Хоть и невелика, а все же тридцать два рубля каждый месяц. Туда, ясное дело, каждый месяц за пенсией не наездишься, так жена дала дочке доверенность. Та получала. Ну и, само собой, тратила. Да не жалко. Пускай. Нам-то куда? Копить, что ли? А у них, как говорится, вся жизнь впереди. Ну, за это и за все другое и нам вниманье оказывали. Другой раз приедут, понавезут всякого, чего в нашей лавке нет. И все шло ладно, пока этот чертяка не подвернулся. Смутил душу. А что, думаю, если сделать так, как он говорит? А с другой стороны, не допускаю мысли, чтоб наши ребята такими подлыми оказались, чтоб не приняли. Ну, думаю, я тебе докажу! И, ничего не сказав о своем плане старухе, поехал в Псков. Ну, как водится, привез им деревенских гостинцев. Они уж в трехкомнатной жили. Новоселье отпраздновали в свое время. Двести рублей им дали на обзаведенье. Да, ну вот, приехал. Зять пришел с работы. Расцеловались с ним. Дочка-то поране освободилась. Сели за стол. Выпили, как водится. Тары-бары ко том о сем. А потом я и говорю — вот, мол, мои дорогие детушки, надумали мы с маткой к вам перебираться. Тяжело нам стало. Одних дров сколько надо наготовить, да сена, да воды перетаскать. А зимой и того хуже. А матка-то не очень здоровая. Вот и надумали мы все наше хозяйство ликвидировать и к вам перебраться.
