Амара открыла окно; с минуту она кружилась, а потом поднялась на воздух и выпорхнула из комнаты. Князь следил с высоты за белым облачком, которое быстро спускалось к земле и скоро исчезло в темноте.
Ардеа бессильно опустился на кровать и зарылся головой в подушки. Любовь к Амаре овладела всем его существом, а предстоящая разлука приводила в такое отчаяние, что слезы брызнули из его глаз.
"Предсказание Сагастоса исполнилось", — подумал он, ловя в душе своей желание, чтобы дела подольше задержали мага, и он не так скоро пpиеxaл за ним. Князь до такой степени был озабочен придумыванием плана продлить свое пребывание у селенитов, что не слышал, как открылась дверь, и на пороге комнаты появился Сагастос.
Лицо его было озабочено; подойдя к кровати, он остановился, скрестил руки и хмуро взглянул на князя, видимое отчаяние которого нисколько не трогало, казалось, его.
Ардеа не шевелился, и Сагастос слегка коснулся его руки. Князь в испуге вскочил, узнал своего покровителя и, побледнев, пробормотав:
— Уже?..
Презрительная усмешка скользнула по бронзовому лицу мага.
— Уже!? — повторил он. — Правильнее было бы сказать: слишком поздно!
— Да, — продолжал он, садясь на кровати, — я явился слишком поздно, чтобы помешать тому, что случилось здесь. Позвольте заметить вам, Ардеа, что не умно и не великодушно бесчестьем платить за оказанное гостеприимство.
Ардеа опустил голову, и краска стыда залила его лицо.
— Несомненно, жрица сама виновата, явившись к тому, кто, как ей известно, любит ее; но ученик Атарвы, человек, прошедший известную степень посвящения, как вы, должен был остановить ее и напомнить ей, что недостойно отдаваться страсти. А знаете вы, какая участь ждет ее, если узнают о том, что здесь произошло?
— Нет! Что же с ней сделают? — вскричал Ардеа, бледнея от охватившего его ужаса.
— Жрицу, запятнавшую себя страстью, наказывают смертью. Начальники и старейшины вызывают грозу, во время которой молния поражает виновную, и небесный огонь сжигает ее тело, а буря развевает пепел, так что от нее ничего не остается.
Смертельно бледный и трясясь как в лихорадке, Ардеа на минуту как бы онемел.
— Спасите ее, Сагастос! — умоляющим голосом сказал он, протягивая руки к своему покровителю. — Вы могущественный маг! Вы можете сделать это!..
— Вы ошибаетесь, Ардеа; в этом я совершенно бессилен. Но, будем надеяться, что ваша тайна будет сохранена. Никто ничего не подозревает и, на ее счастье, вы — не селенит, и вас нисколько не остерегаются. Случившееся послужит вам, надеюсь, хорошим уроком на будущее. Во всяком случае, нам необходимо немедленно уехать. Сегодня прибыл специальный поезд по случаю бывшего праздника, истощившего провизию. Поезд этот отходит очень рано, и мы воспользуемся этим случаем.
— Уехать сегодня!.. Расстаться с ней!.. — простонал расстроенный Ардеа.
Тронутый глубоким и истинным горем, звучавшим в голосе князя и светившимся в его влажных глазах, Сагастос горячо пожал ему руку.
— Я понимаю ваше горе и глубоко жалею вас, но необходимо подчиниться неизбежному. Не только с Амарой, но ведь и с нашей планетой вам придется же когда-нибудь расстаться. Итак, будьте благоразумны и подумайте, как было бы ужасно, если бы вы стали влюбляться во всякой стране, куда я вас повезу? — закончил, шутя, Сагастос.
Ардеа покраснел. Ему было стыдно своей слабости. С трудом овладев собой, он ответил:
— Я понимаю, что вы правы, и что даже для безопасности самой Амары необходимо, чтобы я уехал. Что же касается того, что я могу влюбиться еще в кого-нибудь, то это невозможно. Никто никогда не затмит образ очаровательной девушки, которую я встретил на ее же несчастье!
— Я с удовольствием вижу, что к вам вернулись рассудок и хладнокровие. Итак, одевайтесь, а потом спускайтесь вниз. Я же сейчас пойду к Рахатоону! Мне нужно поговорить с ним о делах и, кстати, придумать какое-нибудь объяснение вашему неожиданному отъезду.
Маг вышел, но тотчас же вернулся назад и тихо прибавил:
— Соберитесь с силами, чтобы неуместное волнение или подозрительные взгляды не выдали вас в минуту прощание. Помните, что только одна абсолютная тайна может спасти Амару!
Когда Ардеа спустился вниз, он застал всю семью в сборе. Прощальная трапеза была уже готова, и Рахатоон сказал слово, в котором выразил свое сожаление по поводу отъезда гостя, приглашая князя опять посетить их, если ему позволят обстоятельства. Ардеа благодарил любезного хозяина, избегая смотреть на Амару и обещая скоро вернуться. Это обещание князя вызвало легкую, как тень, усмешку на лице Сагастоса.
За столом было довольно тоскливо, несмотря на усилия мага поддержать разговор и на старания князя казаться веселым и беззаботным. Когда встали из-за стола, Рахатоон обнял отъезжающих и объявил, что желает иметь изображение князя для портретной галереи знатных чужеземцев, сделавших им честь своим посещением, и приказал дочери проводить гостя.
Крайне заинтересованный способом снимания с него портрета, а еще более счастливый неожиданным случаем остаться наедине с Амарой, Ардеа тотчас же встал со стула, и, так как времени оставалось очень мало, молодые люди быстро направились к горе, где находился храм.
На этот раз Амара привела его совсем на другой грот, откуда по винтовой лестнице, высеченной в скале, они прошли в нижнюю комнату уединенной башни, построенной на этой высоте. Поднимаясь по узкой лестнице, влюбленные обменялись поцелуями и повторили свои клятвы в вечной любви. На верху башни их встретил почтенный старец, которому Амара и передала желание отца.
Старик-ученый согласился и, пододвинув какой-то аппарат, привел его в движение. После минутного вращения цилиндра, от него отделилось что-то вроде подвижной рамки, обтянутой сероватой и прозрачной материей, дрожавшей и волновавшейся с легким потрескиванием. Поставив князя на металлический круг, старик приблизил к нему аппарат, и князь почувствовал прикосновение к лицу какой-то влажной и клейкой массы. С минуту ему казалось, что он задохнется, но это состояние быстро прошло. Тогда он увидел, что серое полотно, натянутое на рамке, точно уплотнилось и больше не двигалось. Ученый взял на столе что-то похожее на пульверизатор и начал опрыскивать ткань дождей" фосфорических брызг. Мало-помалу сероватое вещество сделалось прозрачно, как стекло, и на нем, как живая, обрисовалась голова князя, причем все оттенки кожи, глаз и волос воспроизведены были совершенно точно.
Восхищенный Ардеа попросил старика-ученого, если возможно, сделать ему другой портрет, который он хотел взять с собой на память, так как никогда еще не видал ничего подобного. Видимо, польщенный и довольный своим искусством, старик тотчас же исполнил его просьбу, и даже предложил сделать в его присутствии портрет Амары, чтобы он мог видеть весь процесс. Снятые с рамки портреты можно было свертывать, как бумагу. Они были так же гибки, но только имели то преимущество, что не ломались.
Когда Ардеа и Амара сошли вниз, то князь ей отдал на память свой портрет, а ее сохранил у себя.
— Я не хочу, чтобы тебе приходилось ходить в портретную галерею чужеземцев, чтобы смотреть на меня. Думай иногда обо мне, дорогая, и прости все зло, которое я причинил тебе, — с тягостным волнением прибавил он, сжимая молодую девушку в объятиях.
— Прощать мне нечего, и я нисколько не жалею, что была счастлива хоть на миг. А теперь иди! Смотри же, ты не позабудь меня, когда будешь далеко! Дорогу назад ты найдешь и один, а отцу скажи, что я пошла в храм помолиться со своими подругами.
Никто не удивился, когда Ардеа вернулся один и передал слова Амары.
Полчаса спустя Сагастос и Ардеа окончательно простились с семьей Рахатоона и отправились на дебаркадер. Они молча сели в купе, и только, когда поезд проходил недалеко от башни, где помещался Ардеа, Сагастос тронул за руку своего спутника и сказал:
— Смотрите!
В воздухе мелькало и быстро приближалось белое облако, и Ардеа скоро узнал в нем Амару. Молодая девушка, как птица, летела вдоль поезда и, поровнявшись с купе, где сидел Ардея, бросила в открытое окно букет цветов.
Мгновенье спустя Амара исчезла.
XI
Путь совершался в молчании. Ардеа чувствовал себя невыразимо несчастным и проклинал ту минуту, когда согласился ехать к селенитам. В то же время он не сводил глаз с чудных цветов — прощального дара своей возлюбленной и предавался даже неосуществимым мечтам о новой встрече с Амарой.
Уважая искреннее горе своего спутника, Сагастос тоже хранил молчание. Он знал, что время и смена впечатлений — лучшее лекарство от болезни любви.
Если даже князь и не забудет Амару, то все-таки страсть его успокоится, а необходимость приспособляться к новому для него миру заставит его думать о другом. Гораздо больше его заботил страх, как бы не открылась связь Амары с чужеземцем; в таком случае ему пришлось бы выслушивать справедливые упреки в том, что он привез такого опасного гостя.
