Старик вошел в калитку, постоял,Не узнанный никем, у двери зала;Под равномерный шорох опахалЧета счастливцев юных пировала.И серебро, и жемчуг, и коралл,И бирюза посуду украшала,А на столы причудливой резьбыЗлатые чаши ставили рабы.

Обед необычайный и обильныйИз сотни блюд различных состоял(Пред ними б даже самый щепетильныйИ тонкий сибарит не устоял!).Там — суп шафранный, там и хлеб ванильный,И сладостный шербет благоухал,Там были поросята, и ягнята,И виноград, и сочные гранаты!

В хрустальных вазах розовели тамПлоды и очень пряные печенья,Там кофе подавали всем гостямВ китайских тонких чашках (украшеньяИз тонкой филиграни по краямСпасали от ожогов), к сожаленью —Отнюдь не по рецепту англичан, —Был в этом кофе мускус и шафран.

Цветные ткани стены украшали;По бархату расшитые шелками,Цветы на них гирляндами лежали,И золото широкими лучамиБлистало по бордюру, где сиялиЛазурно-бирюзовыми словамиОтрывки гладью вышитых стиховПерсидских моралистов и певцов.

Повсюду, по обычаю Востока,Такие изреченья по стенамО «суете сует» и «воле рока»В веселый час напоминают нам,Как Валтасару[158] — грозный глас пророка,Как черепа — Мемфису[159]: мудрецамВнимают все, но голос наслажденьяВсегда сильней разумного сужденья!

Раскаяньем охваченный порок,Поэт унылый, спившийся с досады,Ударом пораженный старичок,Просящий у всевышнего пощады,Красавица в чахотке — вот урокПревратности судьбы, но думать надо,Что глупое обжорство не вреднейВина, любви и буйных кутежей.

На шелковом узорчатом диванеПокоились Гайдэ и Дон-Жуан.Как величавый трон, на первом планеДве трети помещенья сей диванРоскошно занимал; цветные тканиПылали, как пунцовый океан,И солнца диск лучами золотымиСиял, шелками вышитый, над ними.

Ковров персидских пестрые цветыИ яркие индийские циновки,Фарфор и мрамор редкой красотыУсугубляли роскошь обстановки;Газели, кошки, карлики, шутыПускали в ход лукавые уловки,Чтоб одобрение сильных заслужитьИ лакомый кусочек получить!

Там зеркала огромные сиялиИ столики с узором дорогимИз кости, перламутра и эмали,Бордюром окаймленные витым;Они узором редкостным блисталиИз черепахи с золотом литым,И украшали их весьма картинноШербет во льду и редкостные вина.

[160]

Но я займусь моей Гайдэ: онаНосила две джеллики[161] — голубуюИ желтую; вздымалась, как волна,Сорочка, грудь скрывая молодую:Как в облаках прекрасная луна,Она фату накинула цветную,И украшал жемчужин крупных рядПунцово-золотой ее наряд,

На мраморных руках ее блисталиШирокие браслеты без замка,Столь гибкие, что руки облегалиСвободно и упруго, как шелка,Расстаться с ними как бы не желали,Сжимая их любовно и слегка;Металл чистейший на нежнейшей кожеКазался и прекрасней и дороже.[162]

Как подобает дочери владык,Гайдэ на ноги тоже надевалаБраслеты; на кудрях ее густыхБлистали звезды; складки покрывалаЗастежка из жемчужин дорогихНа поясе под грудью закрепляла;Атлас ее шальвар, пурпурно-ал,Прелестнейшую ножку обвивал.[163]

Ее волос каштановые волны —Природный и прелестнейший наряд —Спускались до земли, как позлащенныйЛучом зари альпийский водопад;Но локон, сеткой шелковой стесненный,Порою трепетал, свободе рад,Когда ее лицо, как опахало,Дыханье ветра вешнего ласкало.

Она несла с собою жизнь и свет,Прекрасна, как невинная Психея;Небесной чистотой счастливых летОна цвела, как юная лилея;Казалось, даже воздух был согретСияньем чудных глаз ее. Пред неюВосторженно колена преклонитьКощунством не сочтется, может быть!

Напрасно, по обычаю Востока,Она свои ресницы начернила:Горячий блеск пленительного окаИх бахрома густая не затмила.Клянусь я небом и звездой пророка,Напрасно хна восточная покрылаЕй розовые ногти: и без хныОни прекрасны были и нежны!

Известно: белизну и нежность кожиВосточная подчеркивает хна,Но для Гайдэ, я отмечаю все же,Она была, бесспорно, не нужна:На гордый блеск снегов была похожаЕе груди и шеи белизна.Шекспир сказал: «Раскрашивать лилею[164]И золотить червонец я не смею!»

Жуана белый плащ прозрачен был,И самоцветы сквозь него мерцали,Как Млечный Путь из маленьких светил,И золотой узор на черной шалиГорел огнем; чалму его скрепилОгромный изумруд — и трепеталиАлмазы полумесяца над нимСияньем беспокойным и живым.

Их развлекали плясками девицы,И евнухи, и карлы, и поэт —Последний мог успехами гордитьсяИ думать, что гремит на целый свет.Вельможе не приходится скупиться,Коль хочет быть как следует воспет:Поэтам и за лесть и за сатирыОтлично платят все владыки мира!

Он, вопреки привычке прежних дней,Бранил былое, восхищаясь новым,За сытный пудинг со стола царейСтал антиякобинцем образцовым[165].Он поступился гордостью своей,Свободной волей и свободным словом,И пел султана, раз велел султан, —Правдив, как Саути, и, как Крэшоу[166], рьян!

Он изменялся, видя измененья,Охотно, как магнитная игла:Но чересчур вертлявой, без сомненья,Его звезда полярная была!За деньги, а порой за угощеньеОн прославлял «великие дела»И лгал с такой готовностью и жаром,Что лавры заслужил себе не даром.

Он был талантлив, если ренегатСпособен быть талантливым: к несчастью,Все «vates irritabiles»[167] хотятПризнанья и похвал из жажды власти!Но где же мы, читатель?! Виноват!Простите, бросил я в разгаре страстиИ третьей песни наших молодыхВ роскошном островном жилище их.

Поэт, весьма умелый и занятный,Любимец многочисленных гостей,Их забавлял игрой весьма приятнойИ мелодичной песнею своей:Порой они считали непонятнойПричудливую вязь его речей,Но шумно выражали одобренье, —Ведь таково общественное мненье!

Набравшись вольнодумнейших идейВ своих блужданьях по различным странам,Он был среди порядочных людейПришельцем досточтимым и желанным.Он мог, как в ранней юности своей,Прикрывшись поэтическим туманом,Почти без риска правду говорить —И ухитряться все же высшим льстить.

Он знал арабов, франков и татар,Он видел разных наций недостатки,Он знал народы, как купцы — товар:Изъяны их, и нравы, и повадки.Он был хитер, хотя еще не стар,И понял, что на лесть все люди падкиИ принцип основной уменья жить —Что «в Риме надо римлянином быть»[168].

Умела петь по вкусу разных странЕго весьма покладистая муза:«God save the king! [169]» — он пел для англичанИ «Çа ira![170]» — для пылкого француза.Он знал и высшей лирики дурманИ не чуждался хладного союзаС разумностью; бывал, как Пиндар[171], онТалантлив, изворотлив и умен.

Треченто[172] воспевал бы он в Италии,Для бриттов написал бы песен том,В Германии (прославила де Сталь[173] ее!)При Гете б состоял учеником;Он сочинил бы в знойной ПортугалииБаллады о герое молодом,В Париже — песни по последней моде,А для Эллады — нечто в этом роде:

«О, светлый край златой весны,Где Феб родился, где цвелиИскусства мира и войны,Где песни Сафо небо жгли!Блестит над Аттикой весна,Но тьмою жизнь омрачена.

Теосских и хиосских муз[174]Певцы — любовник и герой —Бессмертных радостей союзБессмертной славили игрой,Но на прекрасных островахЗабыт ваш глас, молчит ваш прах!

Холмы глядят на Марафон,А Марафон — в туман морской,И снится мне прекрасный сон —Свобода Греции родной.Могила персов! Здесь врагуЯ покориться не могу!

На гребни саламинских скал[175]Владыка сумрачно глядел,И корабли свои считал,И войску строиться велел;Но солнце село, день угас, —И славы Ксеркса пробил час!

Но вот и ты, моя страна,Безгласно смотришь на закат;Героев песня не слышна,Сердца геройские молчат!Коснусь ли робкою рукойБессмертной лиры золотой?

Но на останках славных делЯ услыхал священный зов,Я песню вольности запелВ толпе закованных рабов;Стыдись за греков, и красней,И плачь о Греции своей!

Но стыдно слезы проливать,Где предки проливали кровь!Земля! Верни, верни опятьВеликой Спарты храбрецов!С одною сотой прежних силВернем мы славу Фермопил!

Но ты молчишь — и все молчат!О нет! Усопших голоса,Как буря дальняя, звучатИ будят горы и леса:«Вперед! Вперед! Не бойся тьмы!Молчат живые, а не мы!»

Вотще взывает к ним война:Забыта честь и смелый бой,Лишь кровь самосского вина[176]Струится в кубок золотой,И вакханалий дерзкий ревГлушит призывы мертвецов.

Пиррийский танец есть у вас,Но Пирровой фаланги[177] нет;Пустой обычай тешит глаз,Но умер прадедов завет.Ужели Кадма[178] письменамДостаться суждено рабам?

Пускай зальет печали пылВина самосского фиал:Анакреон его любил,Когда тирана воспевал.Но сей тиран был Поликрат[179]И эллинам по крови брат.

Таким тираном ХерсонесГордится; славный Мильтиад[180],Могуч и смел, как Геркулес,Свободы доблестный солдат:Он тоже цепи надевал,Но их народ не разрывал!

Над морем, у сулийских скал,На диком паргском берегу,Дорийцев[181] гордых я встречал,Не покорившихся врагу:В их жилах Гераклидов[182] кровьНаучит их делам отцов!

Не верьте франкам[183] — шпагу ихЛегко продать, легко купить;Лишь меч родной в руках родныхОтчизну может защитить!Не верьте франкам: их обманОпасней силы мусульман!

Налейте ж кубок мне полней,Я вижу пляску наших дев,Я вижу черный блеск очей —Но в сердце слезы, боль и гнев:Ведь каждой предстоит судьбаБыть скорбной матерью раба!

Я с высоты сунийских скал[184]Смотрю один в морскую даль:Я только морю завещалМою великую печаль!Я бросил кубок! Я один,Страна рабов, — тебе не сын!»

Так пел — вернее, так бы должен петь! —Наш современный эллин, внук Орфея.(С Орфеем состязаться надо сметь!Мы все великих праотцев слабее.)Поэта чувства могут разогретьСердца людей. Но, право, я робею:Все эти чувства — так устроен свет, —Как руки маляра, меняют цвет!

Слова весьма вещественны: чернила,Бессмертия чудесная роса!Она мильоны мыслей сохранилаИ мудрецов почивших голосаС мильонами живых соединила.Как странно поступают небесаС людьми: клочок бумаги малоценнойПереживет поэта непременно!

Исчезнет прах, забудется могила,Умрет семья, и даже весь народВ преданьях хронологии унылойПоследнее пристанище найдет;Но вдруг из-под земли ученый хилыйОстатки манускрипта извлечет —И строчки возродят померкший разум,Века забвенья побеждая разом!

«Что слава?» — усмехается софист.Ничто и Нечто, облако, дыханье!Известно, что историк-казуистЕе распределяет по желанью.Приам воспет Гомером, Хойлем[185] — вист,Прославленного Мальборо[186] деяньяЗабыли бы мы все, когда б о немНаписан не был Кокса толстый том.

Джон Мильтон — князь поэзии у нас:Учен, умерен, строг — чего вам боле?Тяжеловат бывает он подчас,Но что за дар! И что за сила воли!А Джонсон[187] сообщает, что не разСего любимца муз стегали в школе,Что был он скучный муж, хозяин злойИ брошен был хорошенькой женой!

Имели Тит и Цезарь недостатки,О приключениях Бернса знает мир,Лорд Бэкон[188] брал, как полагают, взятки,Стрелял чужих оленей сам Шекспир[189],И Кромвеля поступки были гадки, —Любой великой нации кумирИмеет нежелательные свойства,Вредящие традициям геройства!

Не каждый же, как Саути, моралист,Болтавший о своей «Пантисократии»[190],Или как Вордсворт, что, душою чист,Стих приправлял мечтой о демократии!Когда-то Колридж был весьма речист,Но продал он теперь газетной братииСвой гордый пыл и выбросил, увы,Модисток Бата вон из головы.

Их имена теперь являют намБотани-бэй[191] моральной географии;Из ренегатства с ложью пополамСлагаются такие биографии.Том новый Вордсворта — снотворный хлам,Какого не бывало в типографии,«Прогулкой» называется и мне,Ей-богу, омерзителен втройне!

Он сам нарочно мысль загромождает(Авось его читатель не поймет!),А Вордсворта друзья напоминаютПоклонников пророчицы Сауткотт[192]:Их речи никого не поражают —Их все-таки народ не признает.Плод их таланта, как видали все вы, —Не чудо, а водянка старой девы!

Но я грешу обильем отступлений,А мне пора приняться за рассказ;Такому водопаду рассужденийЧитатель возмущался уж не раз.Теряя нить забавных приключений,Я прихожу в парламентский экстаз, —Мне в сторону увлечься очень просто,Хоть я не так велик, как Ариосто!

Longueurs [193]— у нас такого слова нет,Но, что ценней, есть самое явленье;Боб Саути, наш эпический поэтУкрасил им бессмертные творенья.Таких longueurs еще не видел свет!Я мог бы доказать без затрудненья,Что эпопеи гордые своиПостроил он на принципах ennui[194].

«Гомер порою спит»[195], — сказал Гораций,Порою Вордсворт бдит, сказал бы я.Его «Возница»[196], сын унылых граций,Блуждает над озерами, друзья,В тоске неудержимых ламентаций:Ему нужна какая-то «ладья»[197]!И, слюни, словно волны, распуская,Он плавает, отнюдь не утопая.

Пегасу трудно «Воз» такой тащить,Ему и не взлететь до Аполлона;Поэту б у Медеи попроситьХоть одного крылатого дракона!Но ни за что не хочет походитьНа классиков глупец самовлюбленный:Он бредит о луне, и посемуВоздушный шар годился бы ему.

100

«Возы», «Возницы», «Фуры»[198]! Что за вздор!О, Поп и Драйден! До чего дошли мы!Увы, зачем всплывает этот сорИз глубины реки невозмутимой?Ужели глупых Кэдов приговор[199]Над вами прозвучал неумолимо?Смеется туповатый Питер Белл[200]Над тем, кем сотворен Ахитофель[201]!

101

Но кончен пир, потушены огни,Танцующие девы удалились,Замолк поэт, и в розовой тениНа бледном небе звезды засветились,И юные любовники одниВ глубокое молчанье погрузились.Ave Maria! Дивно просветленТвой тихий час! Тебя достоин он!

102

Ave Maria! Благодатный миг!Благословенный край, где я когда-тоВеличье совершенное постигПрекрасного весеннего заката!Вечерний звон был благостен и тих,Земля молчала, таинством объята,Затихло море, воздух задремал,Но каждый лист молитвой трепетал.

103

Ave Maria! — это час любви!Ave Maria! — это час моленья!Благословенье неба призовиИ сына твоего благоволеньеДля смертных испроси! Глаза твоиОпущены и голубя явленьеПредчувствуют — и светлый образ твойМне душу озаряет, как живой.

104

Придирчивая пресса разгласила,Что набожности мне недостает;Но я постиг таинственные силы,Моя дорога на небо ведет.Мне служат алтарями все светила,Земля, и океан, и небосвод —Везде начало жизни обитает,Которое творит и растворяет.

105

О, сумерки на тихом берегу,В лесу сосновом около Равенны[202],Где угрожала гневному врагуТвердыня силы цезарей надменной!Я в памяти доселе берегуПреданья Адриатики священной:Сей древний бор — свидетель славных лет —Боккаччо был и Драйденом воспет!

106

Пронзительно цикады стрекотали,Лесной туман вставал со всех сторон,Скакали кони, травы трепетали,И раздавался колокола звон,И призраки в тумане возникали,И снился мне Онести странный сон:Красавиц ужас, гончие собакиИ тени грозных всадников во мраке!

107

О Геспер[203]! Всем отраду ты несешь —Голодным ужин и приют усталым,Ты птенчикам пристанище даешь,Ты открываешь двери запоздалым,Ты всех под кровлю мирную зовешь,Ты учишь всех довольствоваться малым,Всех сыновей земли под кров роднойПриводишь ты в безмолвный час ночной.[204]

108

О сладкий час раздумий и желаний!В сердцах скитальцев пробуждаешь тыЗаветную печаль воспоминаний,И образы любимых и мечты;Когда спокойно тающий в туманеВечерний звон плывет из темноты —Что эта грусть неведомая значит?Ничто не умерло, но что-то плачет![205]

109

Когда погиб поверженный Нерон[206],Рычал, ликуя, Рим освобожденный:«Убит! Убит убийца! Рим спасен!Воскрешены священные законы!»Но кто-то, робким сердцем умилен,На гроб его с печалью затаеннойПринес цветы и этим подтвердил,Что и Нерона кто-нибудь любил.[207]

110

Нерон… но это снова отступленье;Нерон и всякий родственный емуНелепый шут венчанный — отношеньяК герою не имеют моему!Я собственное порчу сочиненье —И осрамлюсь по случаю сему!(Мы в Кембридже смеялись над бедняжкамиИ звали отстающих «деревяшками».)

111

Но докучать я не желаю вамЭпичностью моей — для облегченьяЯ перережу песню пополам,Чтоб не вводить людей во искушенье!Я знаю, только тонким знатокамЗаметно будет это улучшенье:Мне Аристотель дал такой совет.(Читай его «Ποιητική»[208], поэт!)

Песнь четвертая

1 ... 25 26 27 28 29 30 31 32 33 ... 109

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Дон-Жуан - Джордж Байрон бесплатно.

Похожие на Дон-Жуан - Джордж Байрон книги

Разрыв-трава - София Парнок - Поэзия
Вечный день - Георг Гейм - Поэзия
СТИХОТВОРЕНИЯ - Всеволод Емелин - Поэзия
Я все еще люблю и не теряю веры… Сборник стихов - Юлия Глезер - Поэзия
Хрупкие времена (сборник) - Валерий Скоров - Поэзия
Струфиан - Давид Самойлов - Поэзия
Русский Мир. Золотое Кольцо. Стихи - Владимир Борисович Кольчугин - Поэзия / О войне / Прочая религиозная литература
За гранью… - Александр Королёв - Поэзия
Светлых образов мысли - Александр Липатов - Поэзия
Мосты. От тебя до меня века и дороги - Ирина Светличная - Поэзия

Оставить комментарий