Вот они уже в саду, на дорожке, ведущей к самой веранде. Вот радостно тянутся туда ручонки Аси, и она, спущенная Борисом Владимировичем на землю, рядом с Галей бежит к ступенькам балкона. Навстречу им с него спускается рослая фигура Таларова, с помолодевшим, сияющим лицом, с таким, каким прежде, в дни детства, привыкла его видеть Галя и какого почти не видела с тех пор.
— Папуся!..
— Дядя Миша! — срывается одновременно с уст ребенка и молодой девушки.
Галя не видит косых взглядов, возмущенно вздернувшихся плеч Марьи Петровны, злобной гримасы Лели, вызванных ее появлением в сопровождении молодого человека, несущего на своих плечах Асю. Да если бы даже она и заметила их неудовольствие, не все ли ей теперь равно? Она теперь не одна: около нее ее добрый гений и вечный заступник, ее милый, дорогой дядя Миша.
— Мишель, позволь же, однако, познакомить тебя, — нетерпеливым, хотя и сдерживаемым тоном прерывает радостную встречу Таларова. — Ты так увлечен свиданием с Асей, что не замечаешь ни меня, ни нашего милого Бориса Владимировича, который желает быть тебе представленным.
— И знакомство с которым я, вдобавок, должен начать с выражения своей искренней признательности за столь быструю и комфортабельную доставку сюда моей дочери, — весело подхватил Михаил Николаевич. — Мерси, и очень приятно познакомиться, — с приветливой улыбкой он сердечно протянул руку молодому человеку.
Тот в свою очередь с удовольствием пожал ее; видимо, произведенное впечатление было обоюдно благоприятным.
Возвращенная к действительной жизни раздраженным видом и голосом Марьи Петровны, Галя направилась уже к двери, чтобы распорядиться насчет ужина, когда Таларова, будучи не в силах подавить недоброжелательного чувства к девушке, усилившегося за последнее время, сорвала-таки на ней злость:
— Может быть, ты хоть сегодня позаботишься, чтобы мы были сыты, и не заставишь нас снова голодать?
Галя вспыхнула и в первую минуту была готова возразить против этого несправедливого, ничем не заслуженного упрека, явно вызванного желанием лишний раз унизить ее, но почти в тот же миг она отказалась от своего намерения. «Пусть! Пускай! Ни дядя Миша, ни Борис Владимирович не поверят, а упреки слушать не впервой. Пусть!..» — и девушка, не проронив ни слова, вошла в дом.
Неприятное впечатление от этой маленькой сценки было лишь мимолетным и бесследно растворилось в радостном чувстве, наполнявшем ее сердце.
С настоящим увлечением принялась Галя на этот раз за приготовления к ужину. Из мешка был вынут самый свежий творог; на леднике поспешно сбивались густые желтые сливки, чтобы смешанными с крупной душистой земляникой, любимой ягодой Михаила Николаевича, появиться на вечернем столе. В духовке, тоненько нарезанные и обсыпанные сахаром и корицей, подрумянивались домашние сухарики. Редкая, кончающая уже свое существование спаржа и молоденькая, едва-едва доспевающая цветная капуста — все самое лучшее было извлечено из парников и опущено в кипяченую воду, не говоря о ветчине, горячих мясных блюдах и разнообразных закусках, которые, кроме того, должны были появиться в этот день к ужину.
Все удалось как нельзя лучше. К положенному часу вокруг обильно заставленного всякими яствами стола собрались и гости, и хозяева.
— А что, Борис Владимирович, я еще не успела спросить вас, вы исполнили мою просьбу? — обратилась Леля к Ланскому.
— Какую, собственно? — осведомился тот.
— Как! Вы забыли? — кокетливо упрекнула девушка.
— Едва ли это могло со мной случиться, — любезно возразил он. — Я просто не сразу догадался, о чем, собственно, идет речь. Вы хотели спросить относительно «Сорванца»?…
— Вот именно, о нем, — подтвердила Леля.
— В таком случае, ваше желание было исполнено немедленно: в тот же вечер я написал Рассохину и не далее как сегодня получил повестку о прибытии пьесы и ролей.
— Вот это мило! Вот это любезно с вашей стороны! Не знаю, как и благодарить вас! — вся просияла Леля. — Значит, есть надежда на скорое получение этого литературного багажа?
— И весьма близкая: завтра утром я съезжу в город, и все будет в моих руках.
— Прелестно! Нет, вы, право, такой милый! — все больше и больше умилялась девушка.
— Тут, как я слышу, спектакль затевается? — осведомился Михаил Николаевич. — Благое дело, всей душой приветствую. Самое, по-моему, интеллигентное развлечение, да и пьеса хороша, роли одна другой лучше.
— Вы, оказывается, знакомы с этой комедией и одобряете выбор? — обратился к нему Ланской.
— Знаком, даже и очень: сам в ней когда-то играл, — подтвердил Таларов.
— Вот это прекрасно! — обрадовался молодой человек. — Во-первых, вы, надеюсь, не откажетесь дать нам ценные указания, во-вторых, может быть, и сами согласитесь принять участие?
— Отчего же, пожалуй. Тряхнем стариной! — без колебаний согласился Михаил Николаевич. — А как вы думаете распределить роли? — заинтересовался он.
— Женские, по-моему, расходятся великолепно, они точно созданы для наших исполнительниц, — начал Ланской.
При этих словах Леля радостно вспыхнула, предвкушая будущий триумф.
— Мне кажется, но это, конечно, только мое личное мнение, может быть, ошибочное, — деликатно оговорившись, продолжал он, — что роли нужно распределить следующим образом: Ольга Петровна при ее фигуре, выдержанных манерах и общей полной корректности всего своего облика, будет прекраснейшей старшей дочерью-ученой. Она, несомненно, была бы очень хороша и в роли княгини — матери Боби, но для этого она слишком молода. Из Надежды Петровны выйдет чудесная средняя дочь — хозяйка. На сцене, только на сцене! — молодой человек, улыбаясь, успокоил всплеснувшую было от ужаса руками Надю. — Что же касается младшей сестры, то есть самого Сорванца, то нам придется поклониться Галине Павловне, так как я сильно подозреваю, что, когда Крылов писал свою комедию, он имел в виду именно ее, — наклоняя голову в сторону сидящей в конце стола Гали, закончил Ланской.
Впечатление от слов Бориса Владимировича получилось самое неожиданное, сильное, и далеко не все присутствующие реагировали одинаково.
— Чудесно! Прекраснейшее распределение! Двумя руками подписываюсь под ним, — весело одобрил Михаил Николаевич, довольный, что Ланской не забыл его любимицу.
Щеки Гали радостно вспыхнули. О таком счастье она никогда и не мечтала. Участвовать в спектакле!.. Ей, которая обожала и сцену, и декламацию. В редкие досуги, запершись в своей келейке, она громко читала стихи и прозу, находя в этом громадное наслаждение.
— Мне? Играть? Что вы! Да разве это возможно?! — невольно громко сорвалось у нее.
— О, Галка сыграет! Галка все что угодно изобразит! — убежденно воскликнула Надя. Незаметно подтолкнув локтем подругу, она подмигнула ей, намекая на разыгранную сцену у бревенчатого домика.
Леля при первых же словах Ланского относительно того, что из нее выйдет прекрасная дочь-ученая, недоумевающе взглянула на говорящего. Когда же в связи со словом «Сорванец» произнесено было имя Гали, она побледнела от столь неожиданной и острой обиды, губы ее нервно дернулись и на глазах выступили слезы злости.
Мало того что эту чуть ли не горничную приглашают участвовать в спектакле — возможность, ни на минуту даже не мелькавшая в мыслях Лели, — ей еще отдают главную роль! Девушка задыхалась от негодования.
Марья Петровна, вся вытянувшись, сидела с видом оскорбленной королевы. Нетерпеливо барабаня пальцами по столу и в то же время стараясь говорить как можно спокойнее, она произнесла:
— Меня крайне поражает, Борис Владимирович, та уверенность, с которой вы говорите, что Галя прекрасно исполнит заглавную роль пьесы. На чем, собственно, основано ваше убеждение? Или, может быть, она на жизненной сцене успела доказать вам свои драматические способности? — язвительно подчеркнула Таларова последнюю фразу.
Теперь уже побледнела Галя. Вспыхнуло лицо Михаила Николаевича. Дрогнули тонкие брови Ланского, и что-то особенное, холодное, но почти неуловимое пробежало по его всегда приветливому лицу.
— Моя уверенность не так бессознательна, как могла показаться вам, многоуважаемая Марья Петровна, — почтительно начал он. — Вы, может быть, изволите помнить, как при первой встрече с Галиной Павловной я утверждал, что уже видел ее где-то и, вдобавок, при какой-то особенной обстановке? Память, оказывается, не изменила мне. Я действительно видел ее несколько лет назад на гимназическом литературном вечере, где она выступила с таким успехом, что поголовно все присутствующие признали в ней крупный талант.
— Талант? Rien que ça? — стараясь добродушно улыбнуться, повторила Таларова. — Oh, on est si indulgent pour les enfants, а вы, мой друг, снова повторяю — и ко всем вообще. Но, согласитесь, большая разница прочитать какую-нибудь басенку или сыграть на сцене большую роль, при условии, что требования предъявляются уже не как к ребенку, а как к взрослому, искусство же замерло на той же точке… Convenez, mon ami [72]… — злой усмешкой закончила свою фразу Таларова.
