старался близко к ним не подходить, чтоб они не почувствовали мои собственные винные пары, хотя под такой мухой они бы явно ничего не разобрали.
— А-а… — довольно прорычал он и громко икнул. — А мы вот с твоим начальником помирились. Пятнадцать лет, считай, не разговаривали. А тут вдруг выяснилось, что дураками были. Дай я тебя обниму, Никитка!
Теперь Ревягин стал “душить” Горохова. Тот с довольной мордой возмутился:
— Каких пятнадцать, Женя? Все семнадцать!
— Да ты что?..
— Ага…
— Время-то летит, Егорыч, — язык Евгения Сергеевича спотыкался об слова еще больше, чем у нашего следователя.
— А Ульянка, стерва… — выдохнул Горохов. — Таких мужиков упустила. Пусть теперь кукует со своим инженеришкой.
Все-таки наш начальник до сих пор здорово горевал из-за развода.
— Все! Забыли про нее! — широким жестом потребовал Ревягин. — Бабы – зло, если между друзьями разлад вносят.
— Зло! — истово кивнул Горохов и от такого жеста чуть не завалился.
Но руки начальника Главка его подхватили, и снова у них на двоих стало четыре пьяные ноги. А это устойчивее даже, чем трезвый двуногий.
— А ты что встал, Андрюха? — Горохов махнул мне. — Париться будешь? Заходи!
— Да… Там Катков на улице мерзнет. Позвать его?
— Не-е, — замотал головой следователь. — Здесь только мужики. Алеша мальчик еще. Нечего ему мужицкие разговоры слушать.
— Да какой он мальчик? — улыбнулся я. — Около сорока уже.
— Запомни, Петров! — Горохов, поправив сползающую “тогу”, встал в позу Цезаря и поднял указательный палец вверх. — Не календарным возрастом мужчина взрослеет, а пережитым опытом и числом убитых врагов.
— Ну, Егорыч, ты загнул… — пролепетал Ревягин. — Мы ж не убиваем. Мы ж садим.
— А это издержки нраственнаа-этические нашего соци-и-има. И-ик! Посадил, значит, победил. Бум щщитать, что убит вражина. За победу, товарищи, — Горохов сдернул со столика рюмку, в которой бултыхалась жидкость цвета коньяка.
Ревягин взял другую стопку. Мне тоже налил. Отнекиваться я не стал, дороже себе выйдет. Не хотелось отвечать на вопросы: “Ты нас уважаешь? Почему не пьешь? Язвенник, что ли, или шпиён?”
В гостиницу собрались только через час. Оказалось, что в доме этом проживал сам Ревягин. Он вызвал нам водителя на той черной “Волге”, что привезла сюда Горохова. На прощание друзья снова стали брататься.
Горохов пообещал Ревягину в скором времени избавить область от напасти в лице мошенницы, а Евгений Сергеевич отдал нам во временное пользование, с барского плеча, так сказать, эту самую черную “Волгу”. Причем вместе с крепостным. Водитель, которого звали Пашка, не очень обрадовался такому раскладу, но перечить не стал, не положено начальству возражать. Тем более, такому пьяному и великодушному.
— Спасибо, Жека! — Горохов уже почти ввалился в машину и оттуда пожимал и тряс руку Ревягину.
— Тебе спасибо, что правду рассказал, а то столько летов камень на душе перекатывался, — Евгений Сергеевич тоже тряс руку, положив сверху еще вторую на ладонь следователя. Прям неразлучники. Для попугайчиков они слишком массивны, больше похожи на тюленей-неразлучников. Жаль, что таких не бывает…
Наконец, нам с продрогшим Катковым удалось расцепить братские рукопожатия и захлопнуть дверь.
— Поехали, — скомандовал я водителю, пока тюлени вновь не превратились в попугайчиков.
Пашка вел машину гладко, как на экзамене, объезжая каждую кочку. Включил радио. Там Невинный задорно напевал песенку прямо в тему.
В жизни давно я понял,
Кроется гибель где.
В пиве никто не тонет,
Тонут всегда в воде.
Реки, моря, проливы —
Сколько от них вреда!
Губит людей не пиво,
Губит людей вода!
Катков разместился на переднем сиденье, не рискнул ехать бок о бок с шефом подшофе. Он и трезвый-то его подначивал за слабохарактерность, а теперь (думал, наверное, Алеша), совсем мог со света сжить.
Но Горохов никого сживать не собирался. А даже наоборот. Был весел и удал, порывался встать, но потолок кабины сдерживал командарма. И тогда он забился в угол и, наоборот, притих. А потом начал тихо рассказывать мне историю примирения с другом-врагом. Говорил негромко, чтобы только я слышал.
Передние ездоки ушли в музыку и не слышали нас. Из приемника уже плакала “Девушка в автомате”, плакала голосом не Жени Осина, а самым, что ни на есть женским. Песня оказалась стара, как мир, не знал…
Я придвинулся к Горохову поближе. Мне жуть как было интересно все узнать, я даже сам хотел об этом спросить, но не успел.
— Представляешь, Андрей Григорьевич, — вздохнул следователь, вытирая красный лоб концом широкого галстука. — Свинью мне подложил не Женька.
— Какую свинью? — я весь превратился в слух.
— Про того-то синюшного поросенка однокурсникам рассказал не он.
— А кто?
— Ульянка…
— Как, зачем?
— Женька Ревун никому не обмолвился, как мы и договаривались, лишь подружке своей рассказал, дескать, ведь желудок у нее слаб и с печенкой проблемы. Рассказал, чтобы не вкушала она жаркого из дохлой свинки, побереглась. А у той водичка не удержалась, и выболтала она наутро подружкам все. А может, и специально это сделала. Она когда с Женькой встречалась, ревновала его к друзьям. Пыталась все на себя одеяло перетянуть. И меня, конечно, не жаловала. Вот и устранила конкурента, так сказать.
— А как же вы потом ее отбили? В отместку?
— Да никого я не отбивал. Как говорится, не виноват я, она сама пришла, – тяжело вздохнул Горохов. – Нет, Ульянка, конечно, мне нравилась. И я даже влюблен в нее, вроде как, был по-юношески. Но чтобы у друга уводить — последнее дело. Даже если друг стал не друг, а так, как в песне Высоцкого… Это я так, для красного словца. Она сама ушла от Женьки и как-то на меня переключилась. А я всем говорил, что, мол, увел. Чтобы Женьку зацепить. Вот он все это долгое время и записывал меня в Иуды. А сегодня я хотел с ним поругаться и, если повезет, по мордасам дать, но – слово за слово, стопка, вторая, и разговорились по душам первый раз за много лет. Вот как бывает… И признался мне Ревун, что скучал по дружбе нашей, но не мог Ульянку простить. А когда я ему рассказал, как она прошлым летом с молодым инженеришкой в Ялту укатила, при живом-то муже... Тут его прямо перевернуло на все сто восемьдесят. Я, говорит, тебе еще
