Я не собиралась писать историю одного человека… Мне известна его судьба, она мне привиделась, я ее придумала, и я знаю ее так хорошо, что писать о ней мне скучно, да и незачем. Свести роман к жизни одного человека… И вот я все-таки веду о ней рассказ и стараюсь найти себе оправдание: я знаю, что представляет собой этот человек, я сама выдумала и его и его биографию; единственно, что меня интересует, — это сведения, которые идут не из первоисточника, а из вторых рук. Стычка с ложными образами, которые лишают человека его подлинного облика и, воспользовавшись смертью, подменяют его другим. Если мой герой был атеистом и если скажут: зря он им был… — можно поспорить об атеизме. Но если скажут: никогда он не был атеистом, — то и спорить не о чем. Так пишется История. А ведь есть люди и идеи, за которые нельзя не драться, если ты во что-то веришь.
Но Режис не был выдумкой Мадлены, она сама была не слишком уверена, что понимает его правильно. Ее брало сомнение… Не по поводу его манеры писать Историю, обходиться без бога или смеяться, а по поводу того человека, каким был Режис. Оказывается, она знала не все его фокусы и шутки. И вот старина Жан рассказал ей об одной из этих шуточек… Казалось, все уже сказано, однако Режис продолжал преподносить ей сюрпризы и после смерти.
Жизнь полностью трагична, но она не только трагична. На свете существуют не одни лишь безногие, слепцы, чахоточные, прохвосты, похитители детей, вдовы, сироты… Любопытно было бы вычислить, какой процент составляют эти по-разном> нестандартные существа по отношению к обычной толпе наших цивилизованных стран? Я имею в виду обыкновенных людей, которые ходят на футбольные матчи, заполняют вагоны метро, собирают первого мая ландыши, целуются на скамейках бульваров… Огромное большинство людей не нуждается в ортопедической обуви, не скрывается от жандармов, не валяется под забором, оглушенные бедами и алкоголем… Трагедия, спора нет, но иной раз нам показывают пьесу, вызывающую дружный смех. Человек не живет постоянно под знаком смерти, и временами жизнь бывает вполне сносной. Чаще всего мы об этом не думаем.
— Ах, дружище мой Жан! — Мадлена сидела, поджав ноги, в кресле, теперь уже не белом, а красном. — Не желаю я больше видеть этой квартиры. Если бы мадам Верт могла обходиться без меня, я бы все немедленно послала к черту. Не понимаю, что случилось, все клеят обои… Я получила еще одно анонимное письмо. От женщины, которая называет себя любовницей Режиса. А вы по-прежнему считаете, что у Режиса не было любовницы?
Да, Жан был твердо уверен, что любовницы у Режиса не было. Мадлена пошевелилась в кресле… Однако что-то Режис от нее скрывал. Она всегда это знала. Поспешно закрываемый ящик письменного стола… Или телефон… Кто звонил? Да так, один приятель… Что он от нее скрывал? Жан должен знать… Может, хоть теперь он скажет?
Она отлично знала, что Жан ровно ничего не скажет, что он не выдаст Режиса, и тем не менее она продолжала его донимать… И, о чудо! Жан вдруг заговорил, и то, что он сказал, было действительно неожиданно, настоящий сюрприз. Режис и впрямь скрывал от нее нечто, но речь шла не о женщине, о нет, не о женщине… Тогда о чем же? Нагнувшись, Жан разглядывал ковер под ногами, а Мадлена видела его поредевшие на макушке курчавые волосы. В Жане еще чувствовался бывший красавец, хотя, может быть, никогда он не был красивым, разве что в молодости… Что же это за тайна, которую он не решается открыть?
— Хочу надеяться, что Режис поступил бы так же. Все лучше, чем поддерживать в вас мысли о существовании другой женщины…
И все-таки… Он мялся. Не настолько все это важно, однако глупо было с их стороны скрывать от Мадлены… Во время оккупации они постигли одну истину: если можно промолчать, лучше промолчи. Так в чем же, наконец, дело?
— Режис писал детективные романы. Под псевдонимом. Вот и все. Чтобы подработать. Брат Женевьевы, знаете, тот самый знаменитый Поль, который живет в Соединенных Штатах, переводил их на английский язык… А здесь, в Париже, я занимался изданием, подписывал договора и т. д. Режис выдумал себе псевдоним, и его романы имели постоянный сбыт во Франции. Издатель получал их из Америки на английском языке, и их снова переводили на французский! Вообразите, что получалось при сравнении перевода с оригиналом! Смех, да и только! — Жан хлопнул себя по ляжкам. — Да, переводчики… это я вам доложу!
Мадлена не задала ни одного вопроса, не перебивала Жана, который, окончательно развеселившись, рассказал ей, как незадолго до кончины Режиса Полю удалось связаться с одной кинематографической фирмой и он начал писать сценарий по одному из романов Режиса. Кино — дело канительное, там говорят «да», говорят «нет», отвергают, снова берут — словом, сами не знают, чего хотят. Переговоры в прошлом году так ничем и не кончились… И вот как раз сегодня Жан получил от Поля письмо: вопрос о сценарии снова выплыл на свет и на сей раз, кажется, вполне серьезно. Денег будет много, очень много… До сих пор они весь доход делили на три части — Режис, Поль и Жан. Будет ужасно забавно, если им вдруг свалится на голову несколько миллионов. Надеюсь, она не будет в претензии? Поэтому-то Жан, в сущности, и сказал все начистоту — так или иначе ему пришлось бы объяснить Мадлене, откуда взялись вдруг такие деньги. Он сообщил ей об этом, хотя полной уверенности, что с фильмом все получится, еще нет, сообщил, в сущности, из-за этих анонимных писем, потому что она вообразила, будто Режис ей изменял! Ей это нарочно внушают, из ненависти… Надо быть сумасшедшей, чтобы поверить такой ерунде! А она немножечко сумасшедшая, а? Правда ведь? Ну как это можно! Режис, который жил только ради нее…
Мадлена, свернувшись клубочком в красном кресле, слушала Жана, не перебивая, и, лишь когда он замолчал, взорвалась:
— Жил только для меня? Фокусник! Чревовещатель! Клоун! Парижские тайны на дому!
Жан перепугался… Отчего она пришла в такую ярость? Почему? Лучше бы ему промолчать, не выдавать ей их секретов… Но ведь худого тут ничего нет, и Режис так гордился своей хитрой выдумкой, так радовался, что может заработать… Ему было неприятно зарабатывать меньше Мадлены… А она ровно ничего не замечала, не спрашивала, на какие деньги он покупает ей драгоценности, правда, не слишком роскошные, но все же… Мадлена и деньги! Она зарабатывала их со всей серьезностью, но что с ними потом делалось, куда они уходили, она не знала, у нее можно было стянуть любую сумму, она бы и не заметила. Жан отлично знал Мадлену, потому что Режис много и часто рассказывал ему о ней. Но почему она так рассердилась? Дурного тут ничего нет, деньги вот-вот свалятся с неба. Не на что тут сердиться!
— В таком случае, — с силой произнесла Мадлена, — он и в бога мог верить! Если он у меня под носом такое выкидывал! Значит, все возможно! Когда человек мертв, все, все, все возможно. Он вполне мог жить с другой женщиной. И даже быть двоеженцем.
Жан опешил. А он-то считал, что поступил правильно.
У крестной была своя точка зрения, отличная от точки зрения Мадлены: она считала писание детективных романов делом безнравственным. Одна мысль о том, что Режис мог сочинять разные истории с преступлениями, убийствами, возможно, даже пытками, драками, пьянками и гулящими, грудастыми, как Джейн Мэнсфилд, девками, наполнила ее негодованием и удивлением. И, слушая возмущенные крики крестной, Мадлена вспомнила, что не спросила Жана, что это за романы, как они называются, какой псевдоним взял себе Режис, кто издатель, сколько он их написал, долго ли тянулся этот обман, эта тартюфовщина… И они, крестная с Мадленой, тут же разругались: крестная запрещала Мадлене обзывать Режиса жуликом, а Мадлена предлагала крестной сначала прочесть, а потом уже судить. «Развратитель молодежи, и это он — педагог! — кричала крестная. — Да это же скандал. Что же удивительного, если кругом одни kidnappings и hold-ups[7]. Полицейские романы — это школа преступников, но при чем тут мошенничество? И почему мошенничество? Кого Режис, в сущности, обманул?» — «Замолчи, крестная! Человек, который выдает заведомо фальшивую вещь за подлинную, с целью получения выгоды, называется мошенником… Да, да! Прекрасное определение также и для романиста вообще… А для историка тем паче. Жалко, что они меня не слышат, они бы дружно ополчились против меня». Крестная затыкала себе уши: «Не кричи, Мадлена, не смей так кричать… Бальзак вовсе не был жуликом. И Мольер тоже, когда писал своего Тартюфа. Режис был человеком безнравственным, был скептиком, циником. Но ему удавалось скрывать это. Со своими учениками он вел себя как честный и порядочный учитель…» — «Не говори пошлостей!» — «Он действительно был честным и порядочным! Какие нужны слова, такие и употребляю… А тебе бы только очернить Режиса! То ты кричишь, что он тебе изменял, то он, видите ли, жулик!» — «Крестная, — Мадлена говорила кротким тоном, не предвещавшим ничего доброго, — ты сама только что обозвала его развратителем молодежи…» — «Видно, мы с тобой обе с ума сошли, — быстро проговорила крестная, отлично знавшая, что следовало за такой кротостью. — Режис сыграл с нами шутку, мы обе этим недовольны и несем бог знает что».
