Чаще Ламсдорф говорит об оценке своих деловых качеств со стороны двора и прямого начальства. Такой прием, несмотря на скептико-ироническое отношение к подобным оценкам, вносит дополнительные штрихи в его образ: «Работаю с утра <...> неожиданно приходит <...> Шварц. Шварц невыносимо волнуется и нервничает. Как видно, он сгорает от желания увидеть нас обоих отстраненными от дел <...> наше безукоризненное спокойствие выводит его из терпения <...> его величество задает себе вопрос, что будет со мной и Оболенским <...> У Гирсов создалось впечатление большой благожелательности к нам; уверяя, будто мое имя произносится во дворцах и многих гостиных в качестве кандидата на пост министра <...> они считают, что мое назначение <...> становится вероятным. Какие трогательные иллюзии!»[195].
Образ автора в дневнике СИ. Танеева на первый взгляд занимает более видное положение, хотя бы с точки зрения частоты упоминания. Но, во-первых, значительную часть объема информации о себе, так же как и в дневнике Ламсдорфа, занимает специфический музыкальный материал, который мало раскрывает образ в его человеческом измерении. Во многих записях такой материал попросту вытесняет все другие события и самохарактеристики композитора. Во-вторых, Танеев постоянно находится на переднем плане изображаемых событий, но в силу безотчетной нравственной инерции редко применяет к себе и своим поступкам оценочные суждения. Даже история конфликта с ректором консерватории, занимающая в дневнике значительное место, немного прибавляет к его образу. Установка на изображение быта ограничивает автора в воссоздании своего образа: «Москва, 29 мая. С утра был у Адельгейма. Делал разные закупки. Брал последний урок римской истории <...> Был у Конюса. Дождался его. Он меня проводил, взял у Меня Лобе 1 часть»; «Москва, 14 ноября. Был Антон Степанович. Я оставил его делать корректуру «Кубка», сам пошел к Н.В. Давыдову. Разговор о том, что я назначен в присяжные. Нельзя быть присяжным и не приносить присяги. Оттуда домой, доехал с Антоном Степановичем до Московской гостиницы, оттуда к Масловым обедать <...>»[196].
Особое место образ автора занимает в дневнике Д.П. Маковицкого «Яснополянские записки» («У Толстого»). Здесь он оказался на последнем месте с точки зрения его значимости в событийном ряду дня. Маковицкий сознательно стушевывается, старается говорить о себе как можно меньше. Но это не значит, что образ автора бесцветен. В отсутствии развернутой характеристики заключается отчетливая идейная и творческая позиция яснополянского доктора. Он является в первую очередь наблюдателем и лишь в последнюю – участником событий. О себе он говорит только в контексте жизни толстовского дома, преимущественно в тех немногих случаях, когда хочет подчеркнуть роль личного примера Толстого и его учения в своей жизни: «Когда я сегодня просматривал все собранное мною для «Круга чтения», мне стало неприятно и совестно, что сам я пишу такие вещи, а жить так не умею»; «Я сегодня утром был сердит на больных, а потом угрюм. К Л.Н. равнодушен, невнимателен. Его два поручения (письма) исполнил только официально. А не с радостью, охотой»[197].
Итак, в отличие от элиминированного, условно-объективный образ автора отделяется от событий, но степень его независимости от последних еще невелика. Он погружен в течение жизни, его личная позиция (в том числе и по отношению к себе) заявлена не в полную силу, ограничена условиями окружающего его мира. Отчетливее эта позиция проявляется в другой разновидности авторского образа.
в) умеренно-субъективный образ
Абсолютную самостоятельность образ автора приобретает в той группе дневников, где событийный ряд находится под полным рациональным контролем дневниковеда. Автор строит подневные записи так, что течение событий не подчиняет его себе. Напротив, он как будто бы регулирует их ход. Вследствие этой мнимой подконтрольности жизненных фактов образ автора вырастает, выделяется на фоне окружающей его действительности и становится доступным многостороннему обзору.
Если можно провести такое сравнение, то условно-объективный образ напоминает греческие скульптуры периода ранней классики, которые передавали человеческие фигуры фронтально (Пракситель), а умеренно-субъективный – статуи поздней классики, рассчитанные на их обозрение со всех сторон (Лисипп).
Данный тип авторского образа воссоздает индивидуальность дневниковеда в единстве его душевных свойств и моральных поступков. Автор выступает здесь не как частица изображаемого им социума, а как независимая и активная личность, от которой зависит ход многих событий.
Умеренно-субъективный образ раскрывается кумулятивным способом – прибавлением к первоначальному силуэтному наброску новых и новых черт, деталей, штрихов. Подобный прием неприменим к образу условно-объективному, потому что внутренний мир и многие проявления характерных свойств личности автора так и оставались там невыраженными вследствие его погруженности в жизненную стихию, его пассивной роли объекта повествования.
Многопланово раскрывает свой образ СП. Жихарев. Правда, на первый взгляд авторский образ в его дневнике кажется заслоненным массой других образов и событий, которые он описывает взахлеб и с неподражаемым мастерством рассказчика. Но именно в этом обилии сказываются высокий эстетический вкус автора, его художественная разборчивость, зоркость и проницательность. Жихарев действительно описывает в своей хронике массу многолюдных праздников, увеселений, театральных постановок и просто скоплений людей различных званий – ярмарок, гуляний, потешных маскарадов. А галерея созданных им образов – одна из самых обширных в дневниковой прозе XIX в.
Тем не менее факты из всего этого моря событий и лиц умело отбираются автором для каждой записи. Жихарев выступает здесь в роли режиссера, компонующего талантливую мизансцену, в которой он не просто зримо или незримо присутствует, но в каждом новом акте красочного спектакля раскрывает новые грани своей «роли» как актер. Он осознает этапы своего взросления и характеризует свойства своей личности через соотнесенность с прожитыми событиями: «Отговели, как следует христианам. Я отдохнул и освежился. Кажется смешно, что в 17 лет нужно было освежение, однако ж это так: в продолжение года насмотришься и наберешься невольно такой дряни, что чувствуешь себя гораздо легче, когда смоешь ее с себя банею покаяния. Теперь только я начинаю понимать, как полезно было для меня это русское деревенское воспитание <...> эти ежедневные утрени, молебны и всенощные, в которых я исправлял должность дьячка <...>»[198].
Особенность авторского образа в дневнике Жихарева в ряду умеренно-субъективных образов заключается в том, что он не просто последовательно раскрывается всеми своими гранями, а показан в процессе формирования этих граней. Наряду с приемами письма автор вырабатывает и свойства своей личности.
Аналогичным способом раскрывается образ автора в дневнике А.Ф. Тютчевой. По своему жанровому содержанию это служебный дневник. Отображенный в нем круг лиц и жизненных ситуаций ограничен императорским двором и соприкасающейся с ним сферой. Это обстоятельство, на первый взгляд, сужает возможности самораскрытия образа. Но для Тютчевой оно, наоборот, служит мощным стимулом поговорить о себе, соотнести и сопоставить свое мироощущение, привычки, взгляды, воспитанные в другой среде, с характерами и судьбами всех тех, с кем ей приходилось общаться в период своей службы.
Тютчева остро ощущает давление среды, духовной атмосферы двора, но подчиняется им лишь формально, по обязанностям. Внешнее давление уравновешивается сильнейшими нравственно-волевыми импульсами, исходящими из ее глубокой, цельной и отнюдь не уступчивой натуры.
Организация событий в дневнике говорит о том, что автор держит их под рациональным контролем. Она не пассивный наблюдатель и если и не деятельный участник, то, безусловно, умный, проницательный критик происходящего. Активность ее нравственной позиции заставляет окружающих высоко оценить ее личностные качества.
Построив свои отношения с внешним миром на системе духовно-нравственных противовесов, Тютчева раскрывает свой образ в последовательности от «кукольного» (замкнутого) состояния до широкого развертывания своих внутренних потенций: «21 января <1853 г.> Я живу как во сне среди нового для меня мира и незнакомых мне людей, живу только внешней и поверхностной стороной своего существа, и где мое настоящее «я» – я не знаю»; «22 января <1856 г.> <...> я <...> всегда испытываю потребность высказать свое мнение очень резко и веду пропаганду с оружием в руках <...>»; «10 августа <1858 г.> Отныне я уже не буду принадлежать самой себе, я буду отдавать всю свою жизнь и свои силы другим, которые, вероятно, за это ничего мне не дадут и даже не будут знать, что я чем-нибудь для них жертвую. Но пусть, – лишь бы я, наконец, обрела на этом пути мир и внутреннее удовлетворение <...>»; «20 ноября < 1858 г.> Я очень рада, что у меня есть дело, и рядом со мной живая весна, без этого я бы впала в меланхолию»[199].
