у столба сожгли труп какой-то старухи, а её увезли в труповозке, на самом дне. Все остальные сгорели.
Стали пеплом и сажей. Ни за что. Низачем.
Леонард рассказал ей тогда о путях карнавала, о весёлой игре в жизнь и смерть. Ни понять ни
простить его Пьетра не захотела, и как только смогла встать на ноги, вернулась в обитель. Приняла постриг.
И ни разу больше не отходила от стен дальше, чем на двадцать шагов. На первой исповеди святой отец
ужаснулся, даже вызвал экзорциста от Папы, но по счастью всё кончилось хорошо. Она стала монахиней,
божьей невестой, божьей марионеткой, владеющей жизнью и смертью… Спасибо Господи, что жизней –
больше, спасибо за тех, кто родился и тех, кто будет рождён, спасибо и не оставь меня, грешную Пьетру, на
всё твоя воля, спасибо… Монахиня распростёрлась на каменных плитах, в её голове звучал колокол – время
утренней мессы, солнце жёлтым пальцем коснулось купола…
Когда сёстры взломали дверь, они нашли мать Паолу недвижной и почти бездыханной. В правой руке
она сжимала распятие, в левой – пыльный цветок из тряпок. Сёстры думали, что в ближайшие дни им
придётся выбирать новую настоятельницу, но Господь уберёг. Две недели бреда и жара, страшный кризис –
три сестры едва могли удержать в постели мощное тело матушки, сутки тяжкого сна – и Паола пошла на
поправку. Чтобы как-то развлечься (сестра Маргарита запретила ей отягощать ум чтением) она стала
возиться с вышивкой и шитьём, отыскав под подушкой старую розу пустила и её в дело. Сёстры гадали, что
за таинство делает мать Паола, но до самого Рождества она настрого запретила заходить в её келью.
Вечером незадолго до праздничной мессы Паола собрала сестёр, ходячих больных и приютских
детишек в трапезной. По её указаниям сёстры натянули вдоль дальней стены длинную простыню, сшитую
из нескольких кусков полотна. Потом на две минуты задули свечи, а когда снова зажгли огонь – перед
занавесом уже возвышался разукрашенный пышный вертеп и ушастый осёл торопился везти в Египет
беременную Марию.
– А расскажем мы вам байку да не зря:
Про злодейского про Ирода Царя,
Саломею голышом и мать её,
Про нелёгкое Иосифа житьё,
Как придумка серохвостого осла
И Марию и младенчика спасла…
Зал смеялся и плакал – текст истории Рождества отличался от принятого, да и шуточки царя Ирода
были под цвет красной розе девы Марии. Дети хлопали и пищали, взрослым тоже не сиделось на месте. Под
финальную фарандолу все дружно притопывали – кабы не трапезная, а базарная площадь – вот бы пуститься
в пляс. Святое ж дело, праздник какой – Рождество!
Сестра Беата потом написала письмо самому Папе, но что он ответил – мы вам не скажем. Лучше
взять старых тряпок и вырезать чьё-то платье и собрать из папье-маше чью-то голову и исколоть пальцы,
сшивая занавес… Представление начинается – чей выход?
Не стреляй!
Джуда шваркнуло по глазам мокрой плёткой волны. Макинтош протекал у шеи, подлая влага
сочилась внутрь – в теплоту буршлата, в красную шерсть фуфайки, к голому зябкому телу. Штурвал
скрипел, стакселя хлопали, палуба словно плыла под ногами. Жёлтый фонарь на носу «Дамиетты» перестал
притягивать взор, чёрное крошево брызг наконец разделилось на небо и море. Завтра шхуна придёт в
Бристоль, два дня на разгрузку – много бочек вина и масла, мешки с инжиром, бочонки с перцем и
ароматной гвоздикой – и гуляй себе вволю, матрос! Красавица «Дамиетта» казалась Джуду чересчур
чистенькой, слишком благочестивой. О капитане болтали, будто он ходил на Армаду под началом самого
Дрейка и так же как мрачный Френсис умел завязывать ветер морским узлом. Но грог матросам выдавали
только по воскресеньям, а за каждое богохульство полагалось по лишней вахте. Не о такой жизни мечтал
Джуд Хамдрам, впервые поднимаясь на палубу. …Говорят, что в Бристоле вербовщики собирают
отчаянных молодцов для каперов – кувыркаться в зелёных волнах южного океана, щипать за бока жирных
испанцев и разряженных, словно девки, французов, вволю палить, пить ром каждый день и получать за труд
полновесное золото…
Наконец море стихло и небо стихло. Белый серпик луны зацепился за рею. Джуд вздохнул – через
несколько долгих минут рында ударит в седьмой раз и Билли Боу, добрый старина Билли высунет сонную
морду из кубрика, чтобы сменить приятеля. Можно будет сжевать припасённый с обеда сухарь, скинуть
мокрый буршлат, разуться… Ресницы матроса слипались словно сами собой, голова опустилась и Джуд
ткнулся носом в колючий канат…
– Очнись, щенок! – прохрипел над ухом знакомый голос, – Гляди! Когда ещё такое увидишь.
Джуд вздрогнул – капитан испугал его. В глазах мутилось после секундного сна, туманное молоко
шевелилось и двигалось… Это же птицы! Сотни белых, безмолвных словно призраки, альбатросов
закружили над мачтами, то по спирали взмывая вверх, то паря на распластанных крыльях, то падая вниз к
самой палубе. Медленные движения, быстрые взгляды, хлопанье мощных крыльев – словно господь послал
ангелов провожать «Дамиетту» до порта.
– Птичий вторник. Альбатросы – это мертвые моряки – те кто умер без покаяния и похоронен в море.
Раз в году незадолго перед рассветом они ищут знакомые корабли – чтобы мы вспоминали о мёртвых, и
молились, чаще молились за их грешные души, – угол рта у сурового капитана Мюррея искривился на миг.
– Да, сэр, – отчеканил Джуд. Ему стало чертовски стыдно – чуть не уснул. А это святоша сделал вид,
будто всё окей. И на чаек дурацких пялится. …Величественный, плавный птичий танец и вправду походил
на молитву, лучи рассвета касались широких крыльев. Кэп задрал к небу лобастую голову и шевелил
губами, повторяя слова заупокойной службы. Его крупные кулаки были сжаты так, что побелели суставы. За
спиной задышали – старина Билли тоже вылез на палубу и одноглазый Йорк с ним и Поллок и Бижу. Кок
Маржолен тяжело опустился на колени, по круглому лицу добряка потекли настоящие слёзы. Чёртовы
альбатросы словно зачаровали команду… и его тоже. Полный бешенства Джуд отпустил штурвал, на глаза
ему вдруг попался прислонённый к мачте мушкет. Солнце вспыхнуло, словно сорвали занавес. Никто не
успел перехватить матроса.
– Не стреляй!!! – крикнул Мюррей, но было поздно. Грохнул выстрел, и на палубу шлёпнулась
мёртвая птица.
Альбатросы ринулись на корабль. Сотни крыльев хлопали над головами опешивших моряков,
касались волос и одежды. Птицы лавировали между снастями, раскрывали грозные клювы, пикировали на
головы, словно целились выклевать людям глаза. Команда замерла в ожидании неизбежной и страшной
схватки. Кэп Мюррей скинул расшитый мундир, рванул рубашку и шагнул вперёд, раскрывая руки, как
крылья. Огромная птица упала к нему на грудь, капитан пошатнулся, но устоял. Объятие длилось одно
нескончаемое мгновение, альбатрос сорвался в небо, за ним помчались все остальные.
…Команда медленно приходила в себя. Джуд вжал голову в плечи – глупая шутка кажется обещала
обернуться серьёзными неприятностями. На лицах матросов читались ярость и гнев, Билли коротко
выругался. Йорк помог капитану набросить на плечи мундир – кэп прибавил лет десять за эти минуты. Кто-
то из вахтенных сунул фляжку, Мюррей отхлебнул, закашлялся, бледные щёки порозовели. Мёртвая птица
лежала на палубе словно кусок полотна. Капитан взглянул на труп, на Джуда, снова на труп… и рявкнул:
– Верёвку!
Повесить? За альбатроса? Джуд взвыл:
– Сэр за что?! Это же птица, обычная птица!
Сочувствия он не встретил – капитан и команда смотрели на преступника одинаково нехорошо.
Ушлый юнга приволок моток пеньковой верёвки и стал неторопливо её разматывать. С реи капнуло
натёкшей водой, Джуд моргнул и представил – вот сейчас он умрёт, станет тушей, как этот в бога-душу-
мать трахнутый комок перьев. Капитан взял верёвку, прикинул её на руке – и одним гладким узлом
перехватил за лапы дохлого альбатроса, а другим завязал петлю.
– Убил – носи, треска дурная. Как в Бристоле причалим, чтобы духу твоего на моей палубе больше не
было. Парни, в трюм его. На хлеб и воду.
– Есть, сэр! – откликнулся Билли Боу.
… А ещё друг… Билли не бил, не связывал – просто бросил в тесную, воняющую дерьмом и рыбой
клетушку, где по полу плескалась нечистая вода. Пожалел конечно – приволок сундучок, два куска
солонины, большой чёрный сухарь, пообещал вечером принести грога с раздачи. Но Джуду почему-то не
