и потому к тебе стоит повнимательней присмотреться. А может, ради общего блага даже отправить на несколько суток на гауптвахту…
Ещё надо было обязательно собой жертвовать. Азазель любил повторять на общих сборах, что надо всё делать для других и не думать о себе. Благо, работы всегда хватало: ремонтировать и укреплять здание, в котором находилась штаб-квартира «серафимов»; варить обед (к слову, дежурство на кухне было одним из моих самых частых занятий); патрулировать периметр базы; участвовать в коллективных спаррингах; выполнять частные поручения Главного и капитанов.
На первый взгляд кажется безобидным, если бы не одно «но». Отдавать себя надо было до конца, до самого дна. Если ты нарушал данное условие, то совершал самый позорный поступок за всю свою жизнь авантюриста. Стоило кому-то хоть на минуту выпасть из этой нескончаемой круговерти строительных работ, медитаций, собраний, вербовки новичков, добычи реликвий, ликвидации целей, как он сразу же получал нагоняй от капитана.
«Выпадать» означало останавливаться, задумываться, куда я иду и зачем, и так ли всё, как говорится на словах. А ещё постоянно хотелось спать. Недосып через неделю-другую становился хроническим. Главное, не задерживаться, не мешкать, чтобы не остаться наедине с собой и не начать думать: «А что я вообще тут делаю?..» Ломка начиналась такая, что и врагу не пожелаешь. Доходило до того, что некоторые приносили в «общак» деньги и реликвии из заначек, припрятанных на чёрный день. А кто-то, если ему говорили достать определённый предмет на благо секты, был готов лезть в самую гущу подлянок или заживо поджариться от радиации.
Теперь понимаешь степень промывки мозгов? Адептов секты можно посылать на какие угодно амбразуры, приказать убить кого угодно. Всё будет выполнено без какого-либо денежного вознаграждения, с высоким риском для жизни и безо всяких возражений…
Откуда-то издалека донёсся вой, а затем выстрелы. Ярый было подскочил и вскинул автомат. Но вскоре всё снова умолкло. Авантюрист сел обратно на место, и Косатка продолжила свою исповедь.
— …Первые несколько месяцев пребывания в «Братстве» длится переходный период, — говорила она, — который определяет, сломаешься ли ты и станешь «своим», без рассуждения принимающим всё, либо в итоге не выдержишь и уйдёшь. Тоже покорёженный, но всё-таки имея право на своё. Почему не возникает желания уйти сразу? Потому что внутри, в мыслях и на подсознательном уровне, со временем формируется стойкое убеждение, что только в городке настоящая жизнь, снаружи всё не то, серое, унылое, люди не ведают истины, которая доступна только здесь.
Там — всё неправильное, злое и против тебя. Если ты туда пойдёшь, то предашь самого себя и навсегда потеряешь что-то очень важное. Станешь манкуртом. Поэтому единственно возможный вариант — адаптироваться к жизни внутри этого тесного мирка, пытаясь вернуть те старые добрые времена, когда тебя все любили, а капитан поощрял каждый твой шаг. Альтернативы-то особо и нет. Не будешь делать так, как велит Главный и принято в «Братстве» — погибнешь духовно, а иногда и не только духовно.
Когда привязываешься к окружающим тебя людям, как к родным, отмежеваться очень сложно, практически нереально. Вначале, даже если ненадолго отлучаешься в рейд за пределы города, тянет назад со страшной силой. Из кожи вон лезешь, чтобы доказать, что достоин оказанной тебе чести, заслужить похвалу, и радуешься, как ребёнок, если заслужил. Мысли об уходе если и проскальзывают, то отталкиваешь их от себя как недопустимые. Ведь покинув «Братство», ты отрекаешься от собратьев по духу, предаёшь благородное дело служения человечеству. Да и где ты ещё найдёшь такого крутого наставника, как Азазель?
Чем больше времени человек проводит в секте, тем больше от него требуют. Пока в один прекрасный день вдруг не оказывается, что он должен не только делать, но и думать, как надо. Не просто говорить то, что от него хотят услышать, а пропускать через себя, самому уверовать в свою ложь. Характер, привычки, личные предпочтения и всё остальное, что сложилось до «Братства» в жизни человека естественным образом, он обязан научиться приспосабливать под запросы коллектива.
Но как я ни старалась, я не могла не замечать, что что-то не так. Вот Азазель говорит, что мы спасаем человечество, и тут же использует молодых зелёных парней в качестве «отмычек», отправляя их в скопление подлянок, как пушечное мясо… и почему-то я, будучи «сверхчеловеком», всё время таскаю бетонные обломки и арматуру, чтобы укреплять стену вокруг базы. Ну как же… надо себя отдавать, собой жертвовать. Этому учил великий Учитель.
Всё настолько противоречиво, ты постоянно пребываешь в раскачанном состоянии, потому что тебя целенаправленно запутывают. Конечно, сначала ты пытаешься найти причину, понять, что вызвало перемену в отношении к тебе, но спустя недели и месяцы понимаешь, что это просто такой способ всё время держать человека в напряжении.
— А что Вергилий? — не выдержал Ярый. — Он не замечал, что вокруг происходит что-то неладное?
— Один раз я попыталась поделиться с ним своими переживаниями, но он не захотел слушать меня. Вообще за последнее время Вергилий сильно изменился, стал каким-то чужим, замкнутым. Он уже не был тем жизнерадостным балагуром, как тогда, когда я встретила его. Постепенно мы всё больше и больше отдалялись друг от друга.
Окончательно мои сомнения усилились, когда на общем собрании коллектив вынес смертный приговор одному авантюристу, бывшему «серафиму», который покинул «Братство». Якобы этот человек стал опасен для Зоны. Пока он оставался одним из нас, то был нужен Ей, а как ушёл, так сразу стал представлять угрозу. Я не выдержала и высказалась против такого решения. И тогда моя жизнь превратилась в сущий ад, нескончаемый кошмар наяву, — голос Косатки дрогнул. — Я стала изгоем. Даже Вергилий отвернулся от меня.
Остаток этого дня и следующие два — сплошной провал в памяти. Я помню только фрагменты. Помню, что лежу на полу и плачу. Вскоре оказалось, что ничего из того, что меня хоть сколько-нибудь радовало прежде, больше не вызывает ни малейшей эмоции. Все мои мысли и желания, всё, ради чего я жила, теперь стало бессмысленным. Неделю я пребывала в абсолютной пустоте, как в скафандре. Потом туда начали заползать отчаяние и апатия. Отчаяния было всё меньше, апатии — всё больше.
У меня начали появляться какие-то совершенно нелепые страхи и фобии. Я начала бояться темноты, оставаться одной, умереть во сне. Это было совсем на меня не похоже — я всю жизнь боялась одних долбаных упырюг. Но страхов становилось всё больше и больше. Я не могла выйти за пределы базы: мне казалось, что Зона наблюдает за каждым моим шагом, и, если я
