реляционны и что утверждение различия есть предварительное условие для существования любой идентичности, мы можем понять, почему политика (которая всегда имеет дело с коллективными идентичностями) должна обратиться к конституции „мы“, что требуется как условие самого своего существования, демаркации по отношению к „они“. Оппоненты могли бы сказать: „Почему мы не можем создать совершенно инклюзивное „мы?““. Ответ заключается в том, что это невозможно, потому что для „мы“ необходимо „они“. То же самое относится и к идее консенсуса без исключения; чтобы у вас был консенсус, нужно, чтобы было внешнее по отношению к консенсусу, потому что консенсус без внешнего пуст»[107]. Это очень хорошо сказано, потому что и «мы», и «консенсус» – последний появляется уже у Конта – суть понятия одновременно политические и социологические. Мы видим, как социологический способ мышления проникает в политическую мысль, но не полностью ее трансформирует. Любое «мы», как и любой консенсус, – пустые понятия, становятся ли они более определенными за счет «они», за счет указания на то, с кем и почему есть разногласия и противостояние? Конкретно-исторически – да, несомненно. В области теории это мнимая определенность.
Теперь посмотрим на дело еще с одной стороны. Если мы столкнем – а это не моя выдумка, это происходит постоянно – теоретическую социологию и практическую политику, то увидим, что есть возможность при помощи социологии, при помощи социологических данных ставить под сомнения, например, высказывания о желании народа, о воле народа и вообще многое другое, чем оперирует практическая политика и политическая философия с давних пор, от чего она, строго говоря, не собирается отказываться.
И вот проблема, перед которой мы все стоим и которая является одной из основополагающих в том числе и для того, что мы делаем в ЦФС сейчас и будем делать дальше, – это, конечно, определение не просто политико-философского статуса народа (это сравнительно более легкая задача), но это, если угодно, определение социологического статуса народа, или определение его социальной онтологии, которая имела бы какую-то внятную связь, противоречила бы, либо не противоречила бы, либо как-то подтверждала, либо находилась в каких-то иных, но явно проговоренных, отношениях с той политической философией, традицию которой мы знаем и от которой бы мы не хотели отказываться.
Есть довольно печальный опыт введения понятия народа в социологию, которая уже довольно серьезно развилась к этому времени, точнее говоря, этот опыт не единственный, но важный, поучительный и многими прочно забытый. Это социология Ханса Фрайера. Прекрасно зная историю социологии и устройство понятийного ряда и аргументов у классиков социологии, он попытался продумать социологию как науку о действительности так, чтобы она эту действительность не просто постигала, но и хотела пересоздать. «Истинное воление фундирует истинное познание. Нет другой науки, с которой социология разделяла бы это специфическое для нее основание»[108]. Иначе говоря, как средство описания она становится неотделимой от политического активизма и от образа желаемого будущего, а будет ли способом введения этого будущего в жизнь «революция справа», как у Фрайера, или революция слева, как у многих из тех, кто сегодня выступает за народ, не так уж важно. Здесь я далее не иду и просто прошу это запомнить.
Вопреки тому, чего хотел и о чем вместе с классиками мечтал Фрайер, социология в том виде, в котором она не идеально, а фактически сложилась сейчас, конечно, не имеет никаких оснований называться единственной или главной наукой о социальном, как и главной наукой о политическом. Если в ней что-то не складывается, что-то не получается, тем хуже для нее, потому что это значит, что ей как-то надо задуматься о своем будущем и решить, не отстанет ли она от корабля современности, если он двинется дальше. Второе: некоторые политические феномены, вообще говоря, как и многие социальные феномены, мы идентифицируем не благодаря тому, что у нас неизвестно каким способом получен понятийный аппарат. Я часто повторяю любимую формулу, любимую метафору о прожекторе внимания, который освещает фрагменты реальности. Но имеет смысл добавить, что это пятно света, возможно, направлено будет в какую-то пустоту, будет теряться в страшной мгле, если мы не работаем с какими-то своими первоначальными интуициями.
Любой социальный мыслитель, любой социальный ученый лишь тогда нормально оперирует с понятиями, когда у него есть некоторые интуиции, когда он эти интуиции разделяет с другими людьми, людьми своего класса, своего ремесла, своей эпохи, своей культуры, своего профессионального цеха. Вопрос упирается в то, есть ли у вас интуиция народа как существующего или как того непустого единства, которое вы хотели бы создать из более рыхлого социального субстрата общества или населения. «Если у вас есть интуиция народа…» – это не значит, что это истинная интуиция, это не значит, что вы обязательно должны работать с такими понятиями. Но если она присутствует также в политической реальности, если вы видите, как эти понятия, которые вы готовы были, возможно, объявить фикциями или просто плохо работающими, начинают жить, как они превращаются в мотивирующие понятия, как они оживают буквально на ваших глазах, вы видите становление народа через ситуации, в которых его отсутствие невозможно больше утверждать, его присутствие невозможно больше оспаривать.
Несколько лет назад, когда у нас точно так же на «Путях России» была секция, посвященная проблематике общественного мнения, я отчасти, может быть, в шутку, но не совсем в шутку, предложил перевернуть известную формулу we the people и сделать из нее формулу people, the we. To есть вопрос идет, собственно, о том, что, когда некто утверждает – я имею в виду: не отдельный человек, хотя отдельный человек тоже, – что он говорит от имени народа, что происходит некоторое становление народа, как становление любой другой общности, это не всегда безобидно, как, собственно, и понятие «народ» совсем не безобидное, не нейтральное понятие этнографического описания. Сам факт этого заявления, само это высказывание как публичное высказывание, как политическое действие является одним из свидетельств того, что оно не является ложным. То есть слово превращается в дело, оно превращается в реальность, причем превращается на наших глазах.
Социология, эмпирическая социология, противопоставляет этому результаты дискретных описаний: мнение одного человека, мнение другого, мнение третьего, в сумме они дают то, что старик Руссо, как мы знаем, называл «воля всех» в отличии от «всеобщей воли». И вся проблема социальных ученых состоит в том, что установить волю всех мы можем всякий раз, когда у нас есть деньги на исследования, а установить наличие всеобщей воли мы можем только в редких случаях, когда она активирована для решения конститутивных вопросов, когда вот эта конститутивная власть, конституирующее единство направляется на решение важных для становления, для существования, для продолжения существования
