вот этого народного единства вопросов, тогда она и существует.
Вопрос в том, собственно говоря, куда она девается в тот момент, когда нет этого соединения, когда нет – возможно, сегодня или завтра еще об этом будет идти речь – вот этого объединяющего момента аккламации, да, когда множество людей в едином порыве заявляют о своем решении. Куда это девается после того, как исчезает порыв? Куда они исчезают как народ? Они расходятся по своим домам, они занимаются своими делами. Ни один из методов социальных наук не позволяет нам установить социальную вещь «народ», потому что все эти методы, повторю, они являются методами описания дискретных событий, дискретных единиц, которые в этот момент снова рассыпались. И вот мы снова вернулись к тому, с чего начали. Что здесь делать социологам, которые не хотят быть просто нейтральными аналитиками, но и не хотят превращать свои желания в политические лозунги. Они не могут игнорировать единство народа и они не могут игнорировать его отсутствие. Вот что мне приходит в голову.
Предположим, что это единство, во-первых, не должно быть непрерывным. Оно не уходит в небытие только оттого, что оно исчезает на данный момент в своей явленности. Оно может снова вернуться, оно может снова вернуться благодаря памяти о том, что оно когда-то было. У него дискретное существование, у него непрерывная память, у него потенциальное существование как готовность объединиться ради решения общих вопросов, у него есть ожидание общей воли, у него есть представление о самом себе как о том единстве, которое неоднократно было и неоднократно будет. Вот эти, может быть, несколько торопливо перечисленные характеристики не просто измышления праздного ума. Это вещи, без которых не могут существовать некоторые ключевые процедуры, в том числе процедуры современной, современной, я подчеркиваю, нормальной, либеральной, либерально-демократической политической жизни. Предположение о существовании народа – это то, без чего становятся бессмысленными конституции, без чего становятся бессмысленными репрезентации, гимны, символы, разного рода разборки между, назовем их так, историческими фигурами, споры по поводу памяти, претензий, амбиций и всего остального.
По этому поводу возможно либо просвещенческое доказательство того, что все это с точки зрения социальной науки фикция, либо консервативно-политическое устремление в смысле политической реакции и реставрации, ведущее в духе Фрайера к довольно тяжелым политическим решениям. Нужно понимать, что именно об этом идет речь, а вовсе не о каких-то безобидных вещах. Обращение к «народу» – это утверждение, что определенный субстрат единства может быть реставрирован, может быть снова установлен как существующее в первую очередь, до и выше всех делений и оппозиций. И эти две перспективы, я повторяю еще раз, я бы предлагал держать в голове, обсуждать и оспаривать.
Олег Кильдюшов[109]. Джон Локк о единстве политического народа модерна[110]
При концептуализации проблемы дискурсивных формаций позднего модерна в ситуации их разорванности между политической теологией и экспрессивным символизмом значимым эвристическим источником может стать классическая социальная теория. В частности, речь идет о проделанной в ее рамках рефлексии институциональных условий возможности примирения между конститутивной для модерна свободой индивидуального выбора (религиозных, сексуальных, кулинарных и т. п. предпочтений) и необходимостью поддержания стабильности социального порядка, в любом случае структурно являющегося для первой conditio sine qua non.
При этом очевидно, что перформативным противоречием любой модерной идентитарной политики является сочетание в функционале современного политического задач по защите, с одной стороны, действующих норм мирного общежития, и с другой – конституционного права индивидов и их групп ставить под сомнение и даже прямо подрывать эти нормы: например, путем радикальной политической критики или в форме художественных высказываний или альтернативных культурных практик, включая религиозные.
Адекватного теоретического перевода на язык современного социального знания требует прежде всего фиксируемая многими наблюдателями, выступающими социальными диагностами, пугающая симптоматика перманентной символической и семантической войны между важнейшими общественно-дискурсивными сферами. Например, в РФ усиливающийся смысловой и семиотического gap проявляется сразу по нескольким линиям разрыва: официоз vs. операторы современности (СМИ, наука и искусство), массовый низовой запрос на ресакрализацию vs. арьергардный лаицизм институтов модерного государства, новый трансцендентализм vs. формальная бессодержательность процедур и практик.
В ситуации «постсекулярного постмодерна» такая работа по разработке «универсального словаря» в условиях взаимной непереводимости языков трансцендентной реакции и экспрессивного постпостмодернизма представляется эвристически амбициозной задачей. Более того, она значительно усложняется необходимостью реагировать на актуальную политическую повестку, практически ежедневно подтверждающую значительные изменения в языке общественных дебатов как в РФ, так и во всем мире. Речь идет по меньшей мере об аналитически-нейтральном описании существующего напряжения между различными функционально дифференцированными сферами модерной публичности.
При этом обращение к традиционным для социальной теории модерна семантическим ресурсам классической политической философии Нового времени может значительно расширить понятийный репертуар самоописания обществ начала XXI века. В качестве важнейших авторов, задающих концептуальную рамку для обсуждения связанного с этим круга вопросов, могут рассматриваться новые и старые классики – от Гоббса до Карла Шмитта. Как будет показано далее, не меньшую ценность в данном контексте может представлять реконструкция классического тезиса Джона Локка о толерантности как институционально-правовой попытке примирения нормативного и субверсивного моментов индивидуальной свободы. Особое внимание будет уделено политико-прагматическому аргументу британского философа, не позволяющего произвольно осуществить содержательную подмену, попытки которой неоднократно предпринимались в ходе рецепции этого базового понятия и еще больше в результате идентитарной политики последних десятилетий XX века, когда в отношении маргинальных групп и практик, обладающих значительным субверсивным потенциалом для социального порядка или даже самого социального воспроизводства, наблюдалась заметная динамика по линии Verbot – Angebot – Gebot…
Стоит ли говорить, что подобная динамика, фиксируемая многими интеллектуалами, часто описывается в виде подозрений в массовом помутнении разума у значительной части политических предпринимателей и общественных активистов. Однако подобная «психиатризация» значительной части публичных нарративов сама является когнитивно дефицитарной, ибо демонстрирует лишь неспособность экспертного мейнстрима работать с дискурсивными изменениями адекватными аналитическими средствами. На фоне наблюдаемой кризисной симптоматики взаимных инвектив в адрес идеологических конкурентов именно опирающаяся на классику фундаментальная социологическая теория может предложить принципиально иные образцы общественно значимой концептуализации проблемных дискурсивных практик – по ту сторону партийного одобрения или осуждения.
Джон Локк как современный теоретик
Обращение к текстам Локка обусловлено тем, что именно его размышления о политических импликациях толерантности являются релевантными в плане эвристической проблематизации заявленной темы, а не в смысле апелляции к «правильному» идеологическому авторитету, каковым он часто предстает в политико-философских реконструкциях определенной идеологической направленности, в которых естественно-правовая доктрина данного классика[111] часто упрощенно стилизуется как «первый шаг в сторону легализации демократии»[112].
Как показал А.Ф. Филиппов в своей работе «Политическая социология: проблема классики», здесь мы имеем дело со структурной проблемой всего модерного социального знания как такового: для описания современного общества продолжает использоваться тот привычный словарь
