Или он брал другой кусок толстого поролона (первый был безнадежно испорчен предыдущим “Быком”) и ставил на него рядышком два горячих утюга. Поролон, разумеется, плавился — именно по форме этих утюгов. Эта вещь тоже называлась “Бык”. Из-за нее чуть не случился скандал и драка на каком-то аукционе.
Однажды, заглянув на его выставку, я долго присматривался к полотну, изображавшему кошку. Кошка, пребывавшая в последней стадии озверения, была решена простыми и выразительными средствами — гуашью, что ли, — на куске картона. Окровавленная морда припавшей к земле взбесившейся кошки была страшна и живописна. Вся в целом она выступала из чересполосицы неряшливых линий, на первый взгляд казавшихся случайными, — большей частью черных. Кровь, капавшая с морды зверя, забрызгала и когти, и спину. Судя по всему, кошка завершила какой-то дикий, смертельный прыжок, наверняка унесший чью-то жизнь, и теперь, припав на лапы, готовилась унести вторую.
Когда художник подошел ко мне, я сказал, что картина “Кошка” мне понравилась больше других, и если бы у меня были деньги, я всерьез задумался бы о ее приобретении.
— Какая еще “Кошка”? — недоуменно спросил он.
Я показал.
— Это никакая не “Кошка”, — недовольно сказал художник. — Какая еще, к черту, “Кошка”! Ты ослеп? Это “Бык”, — по-моему, понятно!.. Там и подпись есть... Да, бык... но молодой еще... теленок как бы.
И, обиженно качая головой, направился беседовать с очередным покупателем.
Чай
В отличие от кофе (см.), употребление которого предполагает европейский стиль мышления и жизни, чай самой природой назначен для утоления жажды в Азии. Поэтому мне кажется странным, что здесь, в пределах нашей страны, находятся люди, рискующие пить кофе. На мой взгляд, столь резкий диссонанс между натурой — конечно же, совершенно азиатской! — и тем, чем ее потчуют, не может не вызвать отрыжки, икоты или, чего доброго, бессонницы.
И действительно, можно ли вообразить употребление кофе в такой, например, ситуации.
Большой пыльный кишлак на юге Таджикистана. Лето. Пятый час дня. Дикая жара.
Придорожная чайхана. Кущи и соответственно сень струй. Под старыми чинарами близ большого арыка штук шесть квадратных топчанов — катов. Они застелены какими-то тлелыми половиками. Несколько чернявых посетителей в халатах и тюбетейках сидят, скрестив ноги, на катах или возлежат на них же на манер древних греков. Двое играют в шахматы. Носики почти всех чайников предварительно отбиты, а затем мастерски заменены жестяными протезами. Крышки на веревочках. Щербатые пиалушки. Чай в них наливают на самое донышко. Потому что, если сам по себе пьешь, это просто удобно: не нужно долго ждать, пока остынет. Дунул — и пей. Если же кого-нибудь угощаешь, то чем меньше налил, тем чаще придется проявлять к гостю внимание, а проявить к гостю внимание — это главная радость для хозяина... В служебной части заведения, расположившейся под легким навесом, огромный самовар, похожий на почернелого от старости бегемота. На перекладине висит ивовая клетка. Она расцвечена перьями и лоскутками, а ее пернатый населец кеклик (см.) время от времени оглашает окрестности озабоченным кудахтаньем. Молодой чайханщик со своим мальчишкой-подручным. Короче говоря, мусульманская идиллия.
Между тем по разбитой дороге, перекашиваясь бортами на колдобинах, подъезжает кургузый “ГАЗ-63” с брезентовым верхом.
Из кабины выбираются водитель и мой отец. Он в выгоревшей армейской панаме на голове и с кобурой на боку. Из кузова — еще один такой же иссохлый геолог в таком же полевом (см. Поле ) обмундировании. Этот, правда, не вооружен.
Сидящие в чайхане невзначай посматривают на пришельцев.
Пришельцы устало идут к свободному кату. Разуваются, покряхтывая. Располагаются.
Подбегает мальчик.
— Э, бача! — говорит отец, с отвращением оглядывая несколько замусоренный предыдущими посетителями кат. — Позови-ка хозяина!
Поспешно подходит, вытирая руки о фартук, чайханщик.
— Что у тебя тут такой свинарник?! — спрашивает отец. — Убрать не можешь?! Тебе не в чайхане работать, а за поросятами ходить!..
Насупившись, чайханщик молча наводит порядок и удаляется.
— Якта чойнак бьёр! — говорит ему в спину отец. — И печаку пусть принесет, что ли...
Неожиданное замедление.
— Да что ж такое! — ворчит отец. — Люди тут уже от жажды потрескались, а он ковыряется!..
Но вот наконец мальчик бегом приносит чайник, три пиалки и требуемую сласть.
— За смертью вас посылать, — говорит отец. — Что так долго?
— Вода кипел! — отвечает мальчик, пятясь от этого грозного рыжего человека.
Зеленый чай положено раза три перелить, чтобы лучше заварился. Налил немного — и обратно в чайник.
Все. Можно пить.
Пьют.
— Что за черт, — ворчит отец. — Псиной какой-то отдает... Нет, это не девяносто пятый!
Рассуждают о качестве чая. Собственно говоря, чай хорош только один — именно что “девяносто пятый”. Все иные сорта если упоминаются, то с непременными аллегорическими довесками в виде “ослиного навоза” и “мышиного дерьма”.
— Давно такой дряни не попадалось, — бормочет отец, с отвращением выплескивая опивки на утоптанную, чисто метенную глиняную дорожку.
И снимает с пустого чайника крышку.
И заглядывает в него.
— Что за хреновина! — говорит он, присматриваясь.
И выуживает разгоряченный, парящий желтый кусок свиного сала!
Немая сцена.
Которая, разумеется, кончается бурей.
В общем, см. Селитра, только все наоборот.
А вы еще говорите — кофе!..
Человек водочный
Полковник Титков был, по его собственным словам, человек водочный. Справедливость этого доказывал всей жизнью. Выпивая водку, одобрительно крякал; если же приходилось пробавляться иными напитками, крякал весьма неодобрительно. Шесть лет Титков торчал на Кубе, где в чипках только сладкий ром да вонючий коньяк, а очищенной даже интенданты достать не могут. Рассуждая о быте и нравах жителей острова Свободы, полковник крякал неодобрительно. О тамошней его службе напоминали крокодильи челюсти, две большие розовые раковины и привычка звать племянников на испанский манер: Сашу — Санчо, а Михаила — Мигуэль.
Пока полковник был в силе, жена не перечила. Когда же грянула отставка, ему не стало от нее житья. Полковник Титков перешел на нелегальное положение. Квартира стала похожа на минное поле — по ней нельзя было ступить шагу, не наткнувшись на заначку. Когда Настя меня привела знакомиться с родителями, полковник — кряжистый крупный мужик с тяжелой львиной головой — выступил в прихожую, гремя медалями, коробя китель для дружеского объятия и повторяя: “А ну-ка, Настюха, посмотрим, кого ты нам привела!” Я шагнул к нему, полковник меня по-медвежьи облапил и между двумя риторическими обращениями к смущенной дочери едва слышно пророкотал в ухо: “В ванной под бигудями!” И действительно, направившись мыть руки, я обнаружил в шкафчике початую бутылку водки и стакан, замаскированные пакетом с разноцветными бобышками пластмассовых бигудей.
— Я человек водочный, — угрюмо повторял полковник Титков, если разговор заходил о вреде злоупотреблений.
Время от времени Клавдия Сергеевна учиняла в квартире тотальный обыск. Однажды это случилось и на даче. Шмон принес ошеломительные результаты. С одной только морковной грядки было конфисковано две чекушки. Судя по непреклонному излому полковничьих бровей, его оборона была глубоко эшелонированной и рассчитана на долгое противостояние, однако в силу нещадного тарарама воспользоваться стратегическими резервами не было решительно никакой возможности. Распаленная Клавдия Сергеевна вручила мужу корзинку и наказала немедленно идти за грибами. Вторую корзинку взял я.
Мы брели по пыльной дороге между дачными посадками. Полковник Титков хмуро молчал.
— Может, в Вознесенское пиво привезли, — предположил я, надеясь хоть немного рассеять тяжелые мысли, зримо теснящиеся над его потными залысинами.
— Я человек водочный, — безрадостно отозвался он.
Дошли до опушки и двинулись вдоль леса. Скоро дорога ушла влево. Мы шагали кошеной луговиной.
— Ну что, — с отвращением сказал полковник Титков. — Грибов, что ли, поискать...
