Все как будто складывается благоприятно, сам себе обещаю быть предельно ненавязчивым, ограничиться вопросами, касающимися только Орлова, и все же, переступая порог кабинета, вынужден переступать и свои мгновенно возникшие неуверенность, колебания. Как мысленно не оправдываюсь, даже в моей программе-минимум есть что-то от бесцеремонности. Люди дружили, а ты напролом лезешь в чье-то личное со своим любопытством: расскажите о вашей дружбе! Понимаю, что все в данном случае усугублено особенностями биографии этого Козина, но — не стану обманываться — это же обстоятельство одновременно и обостряет интерес к нему.
Директор, худенькая немолодая женщина — голос у нее гораздо моложе, — говорит с лысоватым большеголовым мужчиной о расписании экзаменов; у нее славная располагающая улыбка, молодящая лицо, — на какой-то миг возраст и ее приятный молодой голос как бы приходят в соответствие.
— Вот это наш Леонид Иванович и есть, знакомьтесь, — представляет она своего собеседника и проворно поднимается. — А меня простите — убегаю…
Вид у меня, вероятно, растерянный, даже глуповатый — очень уж все стремительно происходит, словно с размаху налетаю на кого-то, — в светло-ореховых глазах Козина мелькает умная смешинка; она-то, чуть задев, и приводит меня в равновесие. Объясняю, что хотелось бы порасспрашивать об Орлове, — несколько нажимая на фамилию Орлова и тем давая понять, что всяких иных привходящих не собираюсь касаться; объясняю также, зачем мне все это нужно, — в знак понимания Козин наклоняет голову.
— Наслышан. Сам уж хотел на встречу напроситься.
— От кого ж наслышаны?
— От Александры Петровны, прежде всего.
— Вы ее знаете?
— Ну как же.
Откуда он ее знает, давно ли знает, — не спрашиваю, полагая и подобные вопросы вне того круга, который сам же и очертил. Пока обмениваемся первыми репликами, успеваю разглядеть своего собеседника. Чистый высокий лоб слит у самой макушки с лысиной, в то время как русые волосы на висках и на затылке еще густы и чуть курчавятся — эдакая широкая полированная просека в сплошных зарослях; русые же, какого-то сероватого оттенка и уже клочкастые — от возраста — брови; светло-ореховые, спокойной ясности глаза — такой спокойно-внимательный взгляд был и у Орлова, судя, конечно, по фотографиям; тщательно выбритые щеки — гладкие, ровные, и только по краям губ, когда он умолкает, ложатся нестираемые косые бороздки — образуются они, независимо от прожитых лет, когда человек подолгу и угрюмо молчит; нижний ряд зубов, при разговоре, отливает синеватым блеском нержавейки.
В дверь непрерывно кто-то заглядывает — то любопытные ребячьи рожицы, немедленно исчезающие, то взрослые, которым надо отвечать, что директор скоро будет, — Козин закуривает папиросу, в чем я немедленно поддерживаю его, предлагает:
— Пойдемте на улицу — все равно тут поговорить не дадут. До шести я полностью свободен. Можно в парк — это рядом.
Росту он среднего, вровень со мной, широкий в плечах и по-хорошему сух, крепок телом. На нем удобная, навыпуск рубаха бледно-голубого цвета, брюки отутюжены, на ногах порядком поношенные сандалеты; посматриваю на него, смутно пытаясь что-то найти, и понимаю, чего не обнаруживаю в нем — против ожидания: ничего заморского. Что это такое должно быть бы — и сам, конечно, не знаю.
Неподалеку от парка идущий навстречу низенький полный мужчина с яблочно-розовыми щеками почтительно приподнимает соломенную шляпу:
— Доброго здоровьица, Леонид Иванович.
Козин вежливо отвечает, он, кажется, не прочь бы остановиться и остановился бы, будь один; на достаточном расстоянии объясняет:
— Уразов. У Сергей Николаича завхозом был.
— Слышал, слышал! — Я торопливо оглядываюсь, теперь и сам жалея, что не остановились. — Вы и его знаете?
— Скорей удивительно, что вы знаете, — усмехается Козин и, помолчав, другим, сдержанным тоном добавляет: — Все время с Орловым, до последнего был. А после него сразу ушел на пенсию.
— С новым не сработался?
— Не берусь судить. — Козин неопределенно пожимает плечами. — Факт, как говорят, остается фактом.
Впервые мелькает мысль о том, что сколько б ни ездил в Загорово, с какими бы людьми ни встречался, — то засиживаясь с ними в кабинетах, то, как сейчас, уходя для разговоров в парк, — о многих подобных тонкостях, нюансах, так никогда и не узнаю, они ушли вместе с Орловым. Оглядываюсь опять — Уразова уже не видно, свернул куда-то…
Парк основательно запущен, бесхозный, пользуясь распространенным ныне словцом. Входим в боковую, провисшую на одной петле дверцу; то тут, то там торчат давние черные пеньки — старые подгнившие деревья срубили, а новых не посадили; на дорожки, которые никто не окашивает, не подметает, выползла трава, остановленная на середине прибившим ее жгучим солнцем. Чего тут много, так это воробьев — похоже, что жара согнала их сюда, в жиденькую, дробленную солнечными пятнами тень, со всего Загорова.
Козий уверенно выводит к скамейке под корявыми, сомкнувшимися кронами вязами — тень тут гуще, прохладней, по крайней мере в первые минуты, когда мы садимся и, не сговариваясь, кладем между собой две пачки «Беломора». Леонид Иванович расстегивает верхние пуговицы рубахи, потирает поросшую рыжей шерсткой грудь, непринужденно — нога о ногу — скидывает сандалеты.
— Благодать!.. До войны парк у нас лучше был — следили. Музыка играла, гулянье… Теперь по выходным народ в лес стремится, куда-нибудь на речку. А тут что ж, — парочки, когда им поцеловаться охота. Да в день получки — собутыльники, с глаз подальше… Ходили и мы тут с Сергеем — ребятами. Правда, времени у нас на это поменьше было. Чем у нынешней молодежи. И учились, и работали.
— Мне рассказывали, вы с ним большие друзья были?
— Просто — друзья, без дополнений… Понятие это ни в каких дополнениях не нуждается. — Козин берет папиросу, не спеша обминает ее, вертит, разглядывая спичку, будто проверяя, есть ли на ней серная головка, закуривает и молчит еще и после этого. — Друг бывает один… ну, два. Остальные так — знакомые, приятели.
— Звучит, как формула, Леонид Иванович, — завязывая разговор, шучу я.
— Что ж, — скупо усмехается Козин, — в моем возрасте пора уже что-то и сформулировать. Для собственного употребления хотя бы.
Он снова молчит — тем молчанием, которое не тяготит, не ставит тебя, собеседника и слушателя, в неловкое положение: оно особое, это молчание — живое, связующее обе стороны так же, как и разговор. Потом, сбив с папиросы пепел, говорит точно взвешенными словами:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
