– Тетя Лариса, не оскорбляйте, я не потерплю, и ноги моей больше не будет у вас, – заплакала Мария, встала, собираясь уходить. Но не тут-то было. Лариса Аполлоновна проворно бросилась в прихожую, заперла дверь на один из четырех английских замков и вернулась.
– Я разврата не потерплю! – крикнула она от двери еще, в тот же самый момент залилась лаем Мики, почувствовав возможность отличиться. – А ты знаешь, кто я такая? Не знаешь! Ах, еще узнаешь! Москва меня знает, узнаешь и ты! Распутница, шлюха!
– Тетя Лариса, не оскорбляйте! Как вам не стыдно?
– Получается, я лгу?! – бросила свой главный козырь Лариса Аполлоновна.
– Вы лжете бессовестным образом, тетя Лариса!
– Я не допущу! Я в милицию позвоню! – закричала тетя Лариса, решительно направляясь к телефону.
– Звоните, плевать я хотела!
– Ну, милочка, за такие слова ты ответишь сполна, я и тебе простить при всем моем желании не смогу. Ты из-за какого-то козла вонючего опустилась, готова меня оклеветать. За клевету срок положен – два года!
– Тетя Лариса, как вы можете? – ничего не понимала Мария. – Как вы только можете?
– Вот благодарность, вот она в чистом виде! Я для нее готова была на все. Судьбу, можно сказать, для нее устраивала, и вот – людская черная неблагодарность! Вот она! А я, добрая благодетельница, всю себя людям по капельке – одна за другой – из своих жил кровь отдала, чтоб им лучше жилось на этом прекрасном свете. Ты посмотри, на кого ты похожа? Посмотри! У меня сердце, как у Христа! Ему делай плохо, матерными словами его обзывай, а он все простит, если ты вернулась на дорогу веры. Такая и я, милочка. Ты мне скажи, что ж ты молчишь?
– Тетя Лариса, я не знаю, что сказать, и знать не хочу. Не хочу!
– Ах ты не знаешь?
– Не знаю.
– Получается, ты знать не желаешь! – Лариса Аполлоновна с легкостью вскочила, и в тот же самый момент снова взвизгнула и залаяла собачонка, ожидавшая случая подать голос. Еще недавно, когда Мария шла с мастером Коровкиным, глубоко ощущала какую-то таинственную внутреннюю силу, позволившую ей подумать о мастере как о человеке мелком и недопустимо недалеком, и вот та самая Мария под градом слов яростной тети Ларисы Аполлоновны Сапоговой почувствовала себя маленьким ничтожным и пугливеньким человечком.
Лариса Аполлоновна широко распахнула дверь в холл и молча повела рукой и выжидательно посмотрела на нее.
– Нет, ты посмотри, посмотри повнимательней, и, может, если твои мозги еще не окостенели и не превратились в обыкновенное вещество под названием известняк, ты кое-что поймешь.
– Не понимаю, тетя Лариса.
– Ты видишь вот это?
– Ничего не вижу, тетя Лариса.
– Получается, что в некотором роде и в некотором смысле ты не способна понимать. – Лариса Аполлоновна с язвительной усмешкою смотрела на Марию, ее взгляд был полон уничтожающего презрения. Ну так ты, милочка, замечаешь, в холле тридцать метров и восемьдесят сантиметров? Милочка, не гляди на меня, как на НЛО. В некотором роде и в определенном смысле до тебя дошло, кто я такая? Я тебя спрашиваю, милочка, не об этом холле, а о себе! Тебе ясно, кто я такая, или не ясно?
– Тетя Лариса, ничего не понимаю, хоть убейте, – чистосердечно призналась Мария.
– А ты посмотри сюда. – Тетя Лариса твердою рукой повела в гостиную и с огорчением уставилась на Марию. – Ты посмотри, это – мебель.
– Мебель, ну и что? Мебель, и все. Я понимаю…
– Ни черта ты не понимаешь, милочка.
– Да мне и в общежитии неплохо, тетя, никто там не кусается. Давайте лучше я вам посуду помою.
– Помой, милочка, помой. Да вот мы с тобой и чайку попьем. А тебе я запрещаю категорическим образом ночевать в общежитии, предаваться погружению в пучину разврата и волны грязи, – серьезно и торжественно заключила Лариса Аполлоновна и твердо посмотрела в глаза племянницы. – Не лень, так почисть картошечки и на кухне прибери, а то от Иринки не дождешься. Запомни и передай внукам: живи скромно, имей то, что имеешь, к большему не стремись. Погонишься за большим – все потеряешь. Люди, думаешь, отчего в своей массе радостные – скромность и простота украшают их простую жизнь, лишенную забот о дорогих вещах. Поел и – довольно, остальное время – труду посвятим. Вот, милочка, простая формула счастья.
***
Весь август Мария прожила у своей тети, приходила домой вовремя и слушала нравоучения о чистоте нравственных отношений между людьми, о том, что нравственность спасет мир во всем мире, и о безнравственности, стремящейся погубить этот же самый мир.
ГЛАВА X
Говорят, мало того, что время идет безостановочно, так оно еще и людей старит. Поэтому, когда Лариса Аполлоновна, поругавшись с дочерью, объявила, что живет самый последний год и чувствует близкое дыхание смерти, которая уже не за горами, то Мария в первое время восприняла ее слова буквально, жалела тетю, стараясь угодить ей в оставшиеся дни. Во время ссоры Мария принимала сторону тети Ларисы, иначе не могла поступить с человеком, который живет последний год на земле.
– Этих последних годов у нее, сколько я помню, двадцать четыре! – восклицала Ирина в пылу гнева.
– Раньше – было неправда! – отвечала сорванным голосом тетя Лариса.
Весь август оказался насыщенным мелкими семейными событиями: Лариса Аполлоновна с достойным упорством проводила в жизнь озарившую ее в счастливый день мысль о спасении гибнущего мира, заострив этот вопрос так: НЛО сниспослано человечеству для спасения нравственности; временами получалось, что человечество должно спасти нравственность, а временами, что нравственность должна спасти человечество.
Чем сильнее бушевала Лариса Аполлоновна, возвращая свою великовозрастную дочь на путь истины, тем спокойнее чувствовала себя Мария. Она стала опасаться ухаживаний Коровкина, избегала его, уклонялась от знаков внимания, отвергала предложения сходить в кафе или просто пройтись по Москве. Она обрела внешнее спокойствие и могла поддакивать советам тетушки, обижаться на Ирину, когда та поздно ночью возвращалась домой. Однажды тетя Лариса призналась:
– Если бы ты была моя дочь, я бы тебе после своей смерти оставила квартиру, дачу и автомобиль с гаражом.
– Не надо мне ничего, тетя Лариса, Главное – отношение людское.
– Что, ты задарма ко мне ластишься и с признательностью относишься? – не поверила тетя Лариса. – Я за всю свою жизнь честного слова не слыхала, все врут, все изворачиваются, как ужи.
– Я говорю, как думаю, тетя Лариса.
– Ну, милочка, люди становятся честными не за здорово живешь, а в некотором роде и даже смысле пытаются выслужиться. А ты, ой ты, милочка, не так думаешь?
– Нет, тетя Лариса, я думаю, что вначале совесть у человека, а потом – остальное, – отвечала Мария, довольная своим ответом – простым и ясным, как порыв души, как продолжение ее мыслей, тайных и явных.
В последнее время Мария успокоилась, замкнулась и только внутри себя чувствовала жизнь: ровно билось сердце, в голове прикорнули спокойные, светлые мысли, неторопливым потоком проносящиеся по чутким нервам, и каждая из них светится, серебрится и приносит обновление. Ей стало хорошо. Пора забыть ей своего мужа Василия, простив ему все оскорбления, грубость, пора начать жизнь по-другому. Она довольна тем, что есть у нее, довольна людьми, которые окружают ее, всем, всем, всем очень и очень довольна, надо только честно трудиться. Жизнь ее должна проходить незаметно, тихо, спокойно. Скрытно. Но скрытно не в том смысле, что нужно ее скрывать, а в том, чтобы не выставляться напоказ.
Мария пораньше приходила на работу, принималась за дело, красила все больше кухни; ей очень нравилось красить кухни и представлять, как здесь будет жить молодая хозяйка, стряпать, сидеть, ожидать мужа – она ясно представляла себе счастливую хозяйку. Мария думала так, а сама знала, что на нее смотрит мастер Коровкин. После работы убегала к автобусу и знала – он стоит и смотрит вслед. Но временами Мария со слезами на глазах думала, что так жить долго не сможет, да и зачем тогда жить? Выходит, жизнь ее – это попытка убежать от себя.
В середине сентября Мария не выдержала и позвонила Топорковой, которая, по обыкновению, тут же ее обругала и заявила, что если подруга сегодня же не приедет к ней, то можно считать: они больше не знакомы.
Испросив разрешения у Ларисы Аполлоновны, поело работы Мария направилась к Топорковой.
Светило теплое осеннее солнце; воздух вдали от главных магистралей, по которым с гудящим хрипом бесконечным потоком неслось стадо автомобилей, пронизан густым терпковатым запахом. Высокие башни жилых домов, насытившись за лето солнечным светом, источали в атмосферу накопленное тепло. В садах, скверах, на улицах еще властвовало лето, но в то же время чувствовалась зрелая пора. Пресыщенность зрелостью наблюдалась во всем: в листве лип, дубов и вязов, горах яблок в лотках возле метро и даже в самом воздухе, недвижимо повисшем над улицами и дворами. Покой чувствовался и сверху, в небе, затянутом тонкой белесостью; она с успехом скрывала дымные извержения многочисленных труб. Только кое-где островками плыли облака – это становилось видно, если взобраться на одну из высоченных башен-домов. В центре города поднимались, выстраиваясь в красивую гряду – словно радуясь, что человек выпустил их на волю, – белые, клубящиеся облака. В переулках Измайлова – тихо, только тянулся в воздухе монотонный гул большого города.
