– От оценки? – спросил он, догадываясь, почему Марии плохо.
– Вот и нет, там все ясно, не могло быть иначе, я имею в виду – экзамены. Каждому овощу свое время, а я уж пять лет как закончила школу. Без подготовки сдать экзамены на «отлично» – чушь!
– А что же?
– Не знаю. Ой, я ничего не знаю! – воскликнула Мария.
– А я знаю, – рассмеялся Коровин, пытаясь неуклюже взять Марию за руку, но она отдернула ее, заметив подходившую Конову. – Машенька, скажу тебе по большому секрету, что в следующий раз ты поступишь. Я тебе помогу. Жить можно и так. Посмотри, вот небо, земля. Все прекрасно. И среди всего этого – ты, которая прекраснее всех. Кого тебе не хватает? Женихов?
– От них-то мне и тошно.
– Как бы не так, – опять засмеялся Коровкин. – Мы без вас – еще ого-го, а вы без нас ни го-го.
Подошла Галина, пока не замеченная мастером Коровкиным, молча и загораясь желанием наказать мастера, глядела на его плоский затылок. Конова повела глазами так, что мастер, спохватившись, сообразил, о чем сигнализирует молчаливая Конова, и тут же, не оборачиваясь, проговорил два строгих слова:
– Вызывает начальник!
– Не уходи, родной, не уходи! – язвительно запела Шурина.
Мастер, не оборачиваясь, будто не слыша язвительных слов, постарался как можно поскорее убраться с глаз Галины.
– За что же ты так его? – спросила Мария. – Он тебя боится. Довела хорошего мужика.
– Всех мужичков учить надо, а то о себе возомнят черт-те знает что. А ведь гады все.
– А твой таксист?
– Так тот мальчик, он совсем другой человек, – серьезно ответила, Шурина и тут же принялась доказывать, что ее мальчик совершенно непохож на других.
Мария ничего в ответ не сказала, но неожиданно спокойно и трезво рассудила, что уже переступила тот этап, на котором сейчас находится, Шурина. В эту самую минуту она чувствовала себя опытной, много познавшей женщиной, смотрела на девушек и думала, что мало кто из них столько пережил и вряд ли переживет. Они сидели в закуточке между домами, на солнцепеке; на перевернутые носилки, как на стол, Шурина выкладывала пакеты с кефиром, батоны и пачку рафинада.
– А как же без колбасы? – спросила Конова. Конова любила поесть и не скрывала своей слабости, непрерывно жевала то корочку хлеба, то пастилу, то печенье, то сухарики, то еще что-нибудь. Всегда молчала, и каждый из знавших ее, глядя на белое, пухленькое личико, нетронутое ни единой морщинкой – знаком добрым, думал, что безмятежная и полная удобств прежняя жизнь у девушки продолжается и ныне. У Веры были большие голубые глаза, наполовину прикрытые розовато просвечивающими тонкими веками. Создавалось такое впечатление, словно девушка, боясь испугаться окружающего, избегает смотреть вокруг широко открытыми глазами. И будто бы эта боязнь сделала ее взгляд спокойным и равнодушным. Но если присмотреться, становилось очевидным, что взгляд у нее не равнодушный, а напряженный, точно в предощущении непредвиденного несчастья. Конова тосковала по своей деревне, но домой писала письма оптимистические, по которым можно было заключить, что она каждый день посещает лучшие театры Москвы, дворцы, рестораны. Красиво живописуя свою блестящую жизнь, она скорее себя, нежели родных, убеждала в том, что замечательно устроилась и лучшего не желает, только в конце письма добавляла о тоске по родному дому и маленькому братику. Галина, Шурина была полной противоположностью Коновой, непрерывно воевала со всеми, кто пытался хоть в чем-то ущемить ее, не любила Конову, но при всем том приходила к Коновой в то время, когда та собиралась ехать в центр что-нибудь покупать, и наблюдала, как подруга тщательно собиралась. Шурина не могла отвести глаз от белого, удивительно ладно сложенного тела Коновой. Худая, костистая, Шурина в такой момент завидовала Вере и думала про себя: «Мне б такое тело и – Москву можно завоевать».
– Ты, Конова, почему такие пышные формы имеешь? – сказала Шурина. – Не может нормальный человек на кефире, хлебе и картошке отрастить такое поросячье тело. Правильно, Мария, говорю? Я потому колбасу не покупала, что после той колбасы еще хуже с лица становишься.
– Выходит, у меня кожа – поросячья, а у тебя кожа – сметанка белая, – обиделась Конова и покраснела. Вера сама не знала, так ли уж хороша у нее кожа, но догадывалась, что да, особенно со времени приезда в Москву. В центре, на улице Горького, куда она ездила не столько за тортом – хотя до безумия обожала торты и копила, вопреки многочисленным уверениям о вреде сладкого, деньги с получки для покупки торта «Киевский», – сколько для того, чтобы пройтись, почувствовать в толпе спешащих женщин и мужчин, как среди огромного количества молоденьких разодетых девушек вон тот красивый парень глаз не может отвести от нее. Мелькают тысячи ног, а взгляд не могут отвести от ее ног – вот ради чего она часто ездила в центр.
Вера Конова высказала свою обиду и замолчала. Прямо из пакетов девушки пили кефир, потом принялись за хлеб и рафинад и когда допили, доели, Шурина, явно обращаясь к Коновой, спросила:
– Не наелись, девочки?
– Я наелась, – отвечала Мария, поглядывая на часы. Конова, примостившаяся у стены, не снимая заляпанной краской спецовки, жевала, откусывая от батона.
– Ты, Веруня, не наелась? – спросила, Шурина. Та промолчала. Из-под прикрытых длинных ресниц посмотрела на, Шурину, не ответила. – Не думай, девочка, денежки твои целехоньки. Пойдут на билет в театр. А то ты свое холеное тело прямо живьем закапываешь в могилу. А там, на людях, на тебя посмотрят.
– А мне ни к чему, – отозвалась Конова все так же лениво.
– А зачем ты такую кожу растишь? Уж не для мастера ли Коровкина?
Он, во-первых, человек хороший, не обижает, другой бы ездил верхом, а он нам весь материал первым достает. За нас половину работы делает, помогает. Другой бы…
– Ой, так-так-так и еще раз так, – засмеялась, Шурина и толкнула Марию. – Ты слыхала? Ой, умру! Ой, играйте туш и выносите тело! Я буду плакать по убиенной душе! Дура! Да он типичный образчик вымирающих современных алкоголиков! Соображаешь? Нет, не соображаешь!
– Чего раскудахталась? Права Верка, – сказала Мария, и ей вдруг стало неприятно от смеха Шуриной. Но спорить не хотелось, и она, оглянувшись, стянула с себя спецовку и протянула ноги солнцу. – Я, девчата, отдаюсь солнцу! Самый лучший мужчина на земле – солнце!
– Нет, – неожиданно рассердилась Галина. – Нет, ты скажи, у вас против меня заговор? Если так, вы скажите прямо, и я тогда вас буду презирать! Вы меня не поняли. Вы хотите, чтобы я вас презирала или не хотите?
– Чего же ты кипятишься, Галя?
– Вы серьезно? – удивилась Шурина, привставая на колени и до половины стаскивая с себя комбинезон. – Вы Коровкина считаете человеком? Как опустились до уровня самого низкого. Дальше некуда! Вы опустились на самое дно. Вам простое объяснение понятно или нет? Человек должен понимать, что он – человек! Дно – это есть дно, девочки! Верка, убери свои ноги, потому что сейчас я поняла: даже ноги твои после твоих слов – уроды!
– Я уберу, – сказала пристыженная Конова. – Только от того твои лучше не станут.
– Что ты своими гадкими словами хочешь сказать? – встопорщилась, вспыхнув лицом, Шурина. Конова, верная своей привычке, промолчала. Но Шурина не отступала и со слезами на глазах требовала объяснений.
– Ты посмотри на свои! – воскликнула Шурина. – Скажи, Маша? Выставила, бесстыжая! Поросячья кожа! Никто на них не посмотрит! А она-то думает! Правда, Маша!
– Девки, девки, чего орете? – спросила Мария, стараясь успокоить Шурину. – Давайте лучше протянем ноги рядышком, посмотрим, у кого лучше, – вот вам и конкурс: лучшая нога!
– Машка! Молодец! – воскликнула Шурина. – Душа ты человеческая! Ты отныне будешь моей настоящей сестрой. – Шурина сразу же сняла свои чулки, спецовку, погладила ноги. Но Конова наотрез отказалась участвовать в конкурсе. Шурина даже сняла свое ситцевое платьице, оставшись в одной сорочке, и стала упрашивать Конову, но та ни за что не соглашалась, боясь опять поссориться с подругой. Но не из тех людей Шурина, чтобы успокоиться.
– Ну, Веруня, милая, давай только чуточку, у тебя ножки красивые, хорошенькие, как у молодого поросеночка. Только протяни разочек – и все. Один разочек. Ты же видишь, ты не уродливая, я тебе клянусь. Вот спроси у Маши. Она тебе скажет. Веруня, милая моя, я тебя люблю. Будь умницей. Ну, чего тебе стоит? Давай. Умоляю тебя. У тебя вон какая кожа, прямо загляденье, честное слово. Ножка у тебя маленькая, пухленькая, прямо чудо!
Конову уговорили. Она, протянув свои ноги, отвернулась: решайте, мол, сами. Напрасно Шурина так добивалась участия Коновой в конкурсе. Ножка Веры красивая, прямая белоснежная, по мнению Марии, не шла ни в какое сравнение с кривой в колене смуглой ногой Галины. Но, Шурина имела иное мнение и объявила итоги конкурса:
