«Там, где рвутся железные цепи, может удержать женский волос», — говорил отец Будды, перепробовавший все, чтобы удержать сына возле себя. И все-таки Шакьямуни не удалось обуздать. А как обстояло дело с Жали?
Жали ждал. Потом понял, что она уже не приедет. Тогда он постарался думать только о своем долге. Он не хотел отказываться от совершенствования из-за женщины. Он много молился. Он стал поститься, сильно похудел. Однако наступил такой момент, когда ему пришлось сдаться: любовь цепко держала его. В его противоборстве с Западом Запад защищался как мог, в том числе пустив в ход подлый прием — женщину. Горячность, легкомыслие и пылкое воображение принца, слишком долго сдерживаемые, взяли верх. Спешно возвратившись поездом в Париж и одолжив денег на поездку у посланника, Жали даже не понял, являются ли его действия доказательством слабости или доказательством ожесточенности: ведь слабость есть не что иное, как ожесточение против запрета. Теперь, когда он уже ничего не мог сделать для собственного спасения, он повторял, что ничего нельзя сделать и для спасения мира. На самом же деле он просто перестал думать об этом.
Да, он даже не понимал, что его приключение заканчивается по той простой причине, что он сам сократил его срок. В своем ослеплении он, сам того не подозревая, снова возвращался к потемкам и аморфности восточной души. Он уже не здесь, он заблудился в джунглях инстинкта. Убить в себе желание? А разве брамины не учат, что желание было первым проявлением Духа? Ведь именно желанию мир обязан своим возникновением! Он любит; его желтая кровь, эта неукротимая кровь, которая при смешанных браках всегда довлеет над белой кровью, стремится к той, которая явилась ему словно из племени ведических богов. Жали не может жить без Розмари, без ее белых зубов — таких аккуратных, что они кажутся выточенными. Он помнит только тот летний день на берегу Сены, в Нормандии, возле меловых утесов, где он впервые встретил ее, помнит только ее взгляд, вошедший в его плоть, словно гарпун. Все остальное — ее отсутствие, все остальное — пропасть. Ему неважно, что он противоречит сам себе! Азия смеется над всем этим! Разве Жали, плывущий на этом качающемся океанском пароходе с грудью в пене и гривой из красных искр, ныряющем в податливые дыры под нависающим покровом ночи, — это тот самый юный восторженный принц, поглощенный мыслями о мистических жертвоприношениях, который почти год назад плыл по волнам Индийского океана на борту «Феликса Фора»? Где Южный Крест? Где Будда? Сдержанный и молчаливый, он исчез с небес так же незаметно, как и появился, это божество никогда не навязывает себя тому, кто его не алчет.
Теперь Жали — всего-навсего человек, который пытается отыскать за морем свою женщину.
Нью-Йорк. Баттери-парк. Увенчанная шипами Свобода.
Do not anchor here. «Здесь якорь не бросать».
Вот вошли в реку, замусоренную отбросами и соломой, изборожденную шлюпками, заполненную белыми бакенами, рыболовными сетями, колесными пароходами; вода от ветра закручивается барашками; всюду — дым; волны разбиваются о набережные и проникают в доки, словно повстанцы во дворец.
Пароход медленно плывет вверх по течению, минуя усеянные желтыми чайками буи и словно бы производя смотр всем морским компаниям мира: их судам, находящимся каждое в своем стойле, столь разным по габаритам, что одни вполне могли бы служить спасательными шлюпками для других, а также их стоянкам, расположенным перпендикулярно к набережным и образующим огромные зазубрины, которые покусывают посеребренную контровым светом воду. Справа — небоскребы, старые кубические и новые цилиндрические, с террасами, со шлейфами дыма над ними, выстроившиеся в ряд и вздымающиеся ввысь, словно органы с длинными призматическими выемками, в которые забралась тень. Далее — пакгаузы, бетонные пристани различных навигационных компаний, нависающие уступами над пустотой и водрузившие здесь многоцветье флагов, они черны от людей, толпы которых начинают извиваться, словно черви, при появлении прибывающих из-за океана кораблей.
Для Жали этот мир уже не внове. Для него здесь нет той неожиданности, какая кроется для европейца. Большей неожиданностью для него был Марсель. Для него, так же, как и для всех его собратьев с Востока, Соединенные Штаты — это лишь усугубленный Запад. Америка преподносит им те же проблемы, только доведенные до абсурда. Жали поворачивается спиной: в это утро он предстает перед нами бедным хрупким подростком, не особенно уверенным в том, что его не высадят на Эллис-Айленд[47] из-за его приобретенного по случаю паспорта; он ждет не дождется момента, когда вновь обретет ту, без которой не может жить. Пусть здесь торжествуют механизация, плутократия и империализм, Жали заботит сейчас совсем другое: стоит ли там, на украшенной зелеными и желтыми фонариками пристани, в этом огромном шевелящемся черном ожидании — Розмари?
Розмари там не оказалось: она не пришла встречать Жали, несмотря на его радиограммы. Пароход чуть было не получил крена из-за толпы пассажиров, волной хлынувших на левый борт. Почти каждый видит на пристани знакомое лицо; сердца людей разделяет теперь уже только река, потом речка, потом ручеек, потом плещущаяся канавка, которая еще какое-то мгновение отгораживает пароход от набережной. Жали изучает полиция, опрашивает иммиграционная служба, обследует служба здравоохранения, обыскивает таможня — посреди невероятного скопища платьев, драгоценностей, шляп и материй, добытых после набега на Европу. Наконец он выбирается на твердую землю.
И оказывается то брошенным в водоворот покупателей, которых выплескивают на улицу универсальные магазины; то вдруг заблокированным на перекрестке по требовательному приказу невидимого электрического звонка; его то вырывает с тротуаров уличный поток, то засасывает куда-то вверх гейзер эскалатора; он бродит между убегающими, а точнее — падающими, узкими перспективами домов, клетчатых, словно вафли, таких высоких, что с трудом не задираешь голову: настоящие квадратные вулканы с дымовыми завесами.
И вот он уже опять такой же, каким был в Лондоне — заблудшее дитя первых вечеров; однако не прошло и года, а он стал гораздо уязвимее, нервознее, неуклюжее! Он испытывает только одну потребность — увидеть Розмари. Ничего другого от жизни он не просит. Он знает, что она живет в вилле на Лонг-Айленде: это очень далеко… Жали оробел. Америка внушает ему страх. Когда старая дама из замка Экуэнов не пожелала принять его, он только улыбнулся. Здесь же, среди этих улиц, которые то открываются, то закрываются, словно шлюзы, он предпочтет скорее утопиться, чем столкнуться с кем-нибудь из этих квадратных людей — неуемных болтунов, которые пускают в ход любезность, словно дубинку, которые ни с того ни с сего заговаривают с вами, желая знать абсолютно все — откуда вы приехали, куда направляетесь. Он уже на пароходе начал страдать от этих внезапных расспросов людей, желавших полюбопытствовать, кто он и какой национальности, тогда как восточный этикет позволяет узнать чье-либо имя не иначе, как через третьих лиц.
Жали велел везти себя в ближайшую гостиницу. «Парк-отель» оказался прямоугольным зданием телесно-розового цвета, с цветами и киосками с игрушками внутри, с мрамором повсюду. Господин в ливрее, чуть ли не заламывая от отчаяния руки, сообщает, что свободных номеров нет. Такси везет его в другую гостиницу, что в Манхэттене, затем еще в одну — на Восьмой авеню, потом на Cas-Broadway: мест нигде нет. Чернокожий шофер открыто смеется ему в лицо.
— Что ж, везите куда хотите!
Негр направляется вниз, в Вест-Сайд. И вот перед ними — кирпичное здание с наружной противопожарной лестницей, где номера, с обязательной Библией каждый, сдаются посуточно. На заднем дворе расположена прачечная, ее хозяйка — очаровательная приветливая мулатка (какое внезапное успокоение при виде темнокожего существа…). Постояльцы — самые разные, странноватые люди, которые словно укрываются здесь от ливня или уличного сражения. Жали почувствовал себя увереннее, он решает остановиться здесь и сам относит багаж в свой номер…
Спустившись на ланч, он попадает в столовую с баром в качестве украшения, где одетые в пестрые наряды люди едят стоя, не снимая шляп. Ему накладывают на тарелку все кушанья сразу, словно корм собаке.
Внезапно набравшись решимости после долгих колебаний, Жали оставляет табльдот, заходит в телефонную кабинку и опускает в отверстие автомата десять центов: он просит соединить его с номером Юлия О'Кента в Лонг-Айленде. Сейчас время завтрака, вдруг Розмари окажется дома? Действует он так сосредоточенно, будто закладывает бомбу. И даже чуть подается назад, словно ожидая соответствующего эффекта.
— Это вы, Жали! Где вы находитесь?
— Я в Нью-Йорке, в гостинице.
