— А немцы, — спросил я, — и те, другие?
— Но ведь ты же сам говорил, что мы должны пробудиться и со всем покончить.
— Кате, с какой же страстью ты говоришь, — удивился я, — ты стала революционеркой.
Она назвала меня глупцом, мы дошли до трамвая. Мне так и не удалось поговорить о Дино. Было непривычно так много говорить о политике, и в трамвае все по привычке боязливо понижали голоса. Колонны портиков и стены были оклеены листовками, объявлениями. По праздничным, не залитым кровью улицам шагали удивленные люди. Кишмя кишел народ, все суетились, как после массированного воздушного налета.
Кате побежала в больницу, и мы расстались. Она мне сказала, что, возможно, ни она, ни парни не вернутся в остерию сегодня вечером.
— А как же Дино? Бросишь его одного?
— Дино вместе с Фонсо и другими впереди всех. Сегодня вечером мы будем с ними.
Мне стало не по себе. Пока мы обменивались шутками около калитки, Дино мне об этом не сказал, даже не намекнул. Кате меня только спросила: «Где ты ешь?».
Оставшись один, я бродил по Турину. И в самом деле, он был как после вчерашних пожаров. Произошло нечто грандиозное, вроде землетрясения, для чего подходящей сценой могли быть только рассеянные по улицам древние руины и недавние, кое как прикрытые развалины. Все, что приходило в голову, и о чем говорили было смешным и неподходящим. Пробежала ватага ребятишек, таща за собою привязанный к веревке латунный герб. Они орали, обратившись к солнцу, а герб гремел, как кастрюля. Я подумал, что и Дино такой же, а ведь еще вчера он собирался отправиться на войну.
Перед зданием Фашистского союза стояло оцепление времен осадного положения. На солдатах были каски, в руках ружья, они охраняли покрытую обгоревшими бумажками улицу, разбитые окна, пустой подъезд. Прохожие обходили оцепление. Солдаты скучали и развлекались, как могли.
На углу я столкнулся с братом Эгле. Он был в военной форме с нашивками и ремнем и возмущенно разглядывал улицу.
— О, Джорджи, — крикнул я, — отпуск закончился?
— То, что произошло, не должно было произойти, — сказал он. — Это конец.
— О чем говорят в армии?
— Да ни о чем. Ждут. Ни у кого нет смелости напасть на нас. Стадо слабаков.
— А кто должен напасть на вас?
Джорджи удивленно, с обидой посмотрел на меня.
— Все бегут, все боятся, — продолжал он, — а ведь двадцать лет ждали, чтобы отомстить. Я надел форму, форму фашистской войны, и ни у кого не хватает смелости сорвать ее с меня. Нас мало. Эти слабаки не знают, что нас мало.
Тогда я сказал ему, что приказы отдавал король, и что переворот исходил от него. А королю нужно подчиняться.
Он все так же недовольно усмехнулся: «И вы туда же. Не понимаете разве, что это только начало? Что нам нужно защищаться?».
И ушел, сжав губы. Я провожал его взглядом, пока он не смешался с толпой. Много ли таких, как он? Я спросил себя, все ли Джорджи, все ли прекрасные мальчики, которые воевали, так смотрят на нас в эти дни.
«Война проиграна, но не закончена, — бормотал я, — люди еще будут умирать». И смотрел на лица, на дома. «До того как закончится лето, сколько из нас еще ляжет в землю? Сколько крови еще обрызгает стены домов?». Я смотрел на лица, в глаза тех, кто шагал по улицам, на спокойную сутолоку. «Беда коснется вот того блондина. Коснется кондуктора трамвая. Той женщины. Продавца газет. Той собаки».
Кончилось тем, что я пошел в сторону Доры, где работал Фонсо. Я бродил по проспектам за мостом; справа поднимался огромный светлый холм. В этом квартале располагались большие дома для рабочих, луга, каменные оградки, сельские домишки, оставшиеся от того времени, когда здесь были деревни. Небо было более жарким и более открытым, люди — женщины и ребятишки — кишмя кишели между тротуарами, травой и лавками. Стены украшали появившиеся ночью огромные надписи — следы неосторожного энтузиазма.
От места работы Фонсо, огромного ангара в глубине луга, слышался лязг и глухие удары машин. «Значит, работают, — сказал я себе, стоя у ограды — ничего не изменилось». На этих улицах, где больше всего страдали и надеялись, где в те времена, когда мы были детьми, пролилось столько крови, день проходил спокойно. Рабочие трудились, как вчера, как всегда. Кто знает, быть может, они думали, что все закончилось.
Пока я ждал, то думал о Кате, о логике той жизни, которая вновь возвращалась ко мне. От ярости из-за жесткой человечности городских окраин, от наших с Галло насмешек, от бесполезного бешенства, с которым я ворвался в гостиную Анны Марии, у меня оставались только неловкость и тайная краска стыда. Таким ничтожным было все то приключение, что я дошел до того, что сказал себе: «Молодец. Это ты уже пережил».
Пережил ли я это на самом деле? Был конец войны, был Дино. И хотя будущее могло быть весьма грозным, старый мир зашатался, а вся моя жизнь была основана на том мире, на страхе, злобе и отвращении, которые вызывал тот мир. Сейчас мне было сорок лет, у меня была Кате, был Дино. Не имело значения, чьим сыном он был на самом деле, значение имело то, что этим летом мы нашли друг друга после бессмысленной грубости прошлых лет, и Кате знает, для кого и зачем она живет, у Кате есть цель, желание возмущаться, у нее своя, наполненная жизнь. Не был ли я ничтожен, груб и в этот раз, когда, находясь рядом с ней, чувствовал себя униженным и растерянным?
Во дворе фабрики началось движение. Другие люди ждали, как и я, образовывались группы, кто-то выходил из ангара: сильные мужчины, девушки, парни с куртками на плече. Начали друг друга окликать и громко разговаривать. Я узнал своих знакомых. Здесь невысказанное, царившее в городе среди беспорядка и праздничного настроения, было затоплено совсем другой уверенностью, смелыми и наивными криками. И у одиночек, которые поглядывали на меня, а потом, посвистывая, уходили, в походке была какая-то дерзость. Больше всех вопили девушки. Расспрашивали друг друга, обменивались новостями, с удовольствием выкрикивая то, что еще вчера было запрещено.
Солнце припекало. Среди знакомых и незнакомых лиц я увидел Фонсо. Но не сдвинулся с места. Он был совсем мальчишкой. Рядом с ним стояли гигант в спецовке и хрупкий человечек. Они смеялись. Я надеялся, что Кате или кто-то другой подойдет к ограде, но напрасно.
— Учитель! — крикнул Фонсо.
Я пошел с ними. Они обсуждали газету. «Кавалер Муссолини, — порывисто сказал коротышка, покусывая сигарету, — кавалер… Ты понял? Теперь они о нем вспомнили».
— Они боятся немцев, — отозвался Фонсо.
— Ну да. А все мы набитые дураки, — ухмыльнулся другой. — Знаешь, как было? Начальники поняли, что все это дурно пахнет, побежали к королю и сказали ему: «Послушай. Тебе нужно отправить нас на покой. А ты тем временем продолжай войну, пусть итальянцы полностью выложатся, сломают себе шеи, а мы потом вернемся, чтобы помочь тебе. Ну как, идет?».
— Ладно болтать, — пробурчал гигант в спецовке. — Если сегодня не прикинуться простачком, то когда же по-твоему? Ты вчера вечером пил?
— Я выпил четыре стакана, — развеселившись, ответил Фонсо.
— Тогда хватит. Пошли домой.
— Увидишь, они вернутся, — крикнул хрупкий человечек.
Я остался только с Фонсо и гигантом. Мы шагали в окружении кивков и голосов.
— Однако Аврелио прав, — сказал Фонсо. — Они нагнали солдат в казармы.
Гигант, заинтересовавшись, повернул к нему голову: «Солдаты — народ, — прогудел он. — Вооруженный народ. Неизвестно, в кого они будут стрелять».
— Они боятся немцев, — прервал его я, — будут стрелять в немцев.
— Не всё сразу, — спокойно проговорил другой. — Наступит и их время. Не сейчас.
— Как это? — удивился Фонсо. — Пусть немедленно стреляют. Это война.
Гигант покачал головой.
— Вы не знаете, что такое политика, — сказал он. — Пусть ей занимаются те, кто постарше.
— Это мы уже проходили, — фыркнул Фонсо.
Когда мы подошли к дому, закаркало радио. Мы остановились, остановились все. «Сообщение! Тихо!». Последовало сообщение о введении осадного положения, о наведении порядка во всей Италии, о ликующих шествиях, о нашей решимости сражаться до последней капли крови.
— Пусть этим занимаются те, кто умеет, — повторял гигант, наклонив голову.
— Ну и мерзость, — крикнул Фонсо. — Да здравствует Аурелио!
За домом на фоне неба вырисовывался холм, усеянный домами и лесами. Я спрашивал себя, кто из тех, кто ждет, возвращается, говорит, его в этот момент видит. В этих местах, даже странно об этом говорить, не было разрушенных домов. Я спросил Фонсо, вернется ли он сегодня вечером наверх.
— Много дел в Турине, — ответил он, — нужно ко всему присмотреться.
Гигант одобрительно покивал.
— А где женщины? — спросил я. — Кате осталась в больнице?
— Сегодня вечером они будут с нами, — сказал Фонсо. — Мы все идем на собрание.
