Потом мы пошли: «Сегодня утром мы дойдем до вершины». Я ему рассказал о том времени, когда давил виноград. «Все мужчины и ребята обязательно мыли ноги. Но у того, кто ходит босиком, они чище, чем у нас».
— Я тоже иногда брожу по лугам босиком, — сказал Дино.
— Ты не очень подходишь, чтобы давить виноград. Мало весишь. Тебе сколько уже исполнилось лет?
Дино ответил. Он родился в конце августа. Но когда я бросил Кате, в ноябре или в октябре? Я никак не мог вспомнить. В тот вечер на станции было прохладно. Был туман… стояла зима? Не вспоминалось. Я помнил только, как мы в августовскую жару возились в кустах на берегу По.
Дойдя до широкой дороги на вершину, мы пошли быстрее. Это был поселок Пино. Отсюда, с балконов домов, нависавших над обрывами, в дымке виднелась бесконечная равнина Кьери.
— Мой отец, — сказал я Дино, — каждое утро до наступления дня проделывал подобную дорогу. Отправляясь на базары, он ехал на двуколке.
Дино семенил за мной, не открывая рта и размахивая палкой.
— Ты знал своего отца? — спросил я.
— Его мама знала, — ответил Дино. — Она говорит, что потом больше никогда его не видела.
— Не знаешь, кем он был?
Дино доверчиво, но нетерпеливо посмотрел на меня. Было ясно, что он никогда об этом не думал.
— А может быть, он умер, — сказал я. — В дневнике нет имени твоего отца?
Дино, глядя вперед, задумался: «Там только мамина фамилия, — гримасничая, ответил он. — Я сирота».
Мы заглянули в двери придорожной остерии, там царила воскресная атмосфера. Бездельники, игравшие в бильярд, разом смолкли и настороженно посмотрели на нас. «Политика! — шепнул я Дино. — Хочешь хлеба и колбасы?».
Дино побежал к бильярду. Я подошел к большому окну в глубине. Отсюда была видна освещенная солнцем равнина. Игроки, на которых смотрел Дино, болтая и размахивая киями, принялись за игру.
Разговор шел о другом. Это были деревенские парни. Некоторые носили черные рубашки.
— Чего ты хочешь? — произнес безвкусно одетый блондин. — Воскресенье для всех.
Они весело рассмеялись, слишком весело и громко. На следующий день, вспомнив об этом, я неожиданно подумал: в то солнечное воскресенье, возможно, в последний раз в остерии при появлении незнакомца пришлось менять тему разговора. По крайней мере, пока длится короткое лето[4]. Но никто из нас об этом не знал.
Дино уже ел хлеб и следил за киями. В остерию вошел и Бельбо. Убрать их отсюда было трудно. Бельбо обнюхивал пол под столиками. Я сказал Дино, что ухожу и оставляю его одного. Он бегом догнал меня уже почти за деревней.
После обеда в тот день пришла Эгле со своим братом офицером, красивым, худым, смуглым юношей, который, подавая руку, делал легкий поклон. Услышав голоса, я спустился из своей комнаты и нашел их в саду вместе с моими старухами. Молодой человек был недоволен, огорчен, одет в штатское, он говорил о полетах над морем и о чайках. «Скажите вы им, — попросил он меня, — мы, летчики, всегда остаемся в дураках. Всегда в первых рядах. Еще немного, и именно мы прекратим эту войну».
— Занимаетесь ею только вы, простаки, — прервала его сестра.
«В ваши годы, — сказал я ему, — жизнь для нас была гостиной, прихожей. Для нас событием было выйти вечером, сесть на поезд в деревне, чтобы вернуться в город. Мы ждали чего-то, что так никогда и не наступило».
Этот мальчик понял меня мгновенно. И ответил: «Сейчас что-то наступило».
Эльвира слушала нас с удивлением.
Потом она сделал для нас чай. Старуха осторожно спросила: теперь, когда англичане высадились в Сицилии, не может ли война начаться и в Италии.
— Для нас, — сказал юноша, — лучше сражаться в Италии, чем на море или в пустыне. Так по крайней мере мы знаем, что погибнем у себя дома.
— Чисто ли у вас в казармах, — спросила Эльвира, — и есть ли горячая еда? Чашка такого вот чаю?
— Не понимаю, почему нас не пускают на войну, — проговорила Эгле. — Мы могли бы так много сделать и на базах, и на фронте. Развлекать вас, помогать вам. И не только как медицинские сестры.
Брат открыл рот и произнес: «Конечно».
Потом наступил вечер… Не знаю, почему, но в тот вечер я стоял и смотрел в черное небо. Я думал о ночах и об утрах, о прошлом, о многом. О моей странной невосприимчивости ко многому. О моих глупых обидах. Время от времени ночью до меня долетали песни, далекий шум. Я принюхивался к запаху лесов. Думал о Дино, о летчике, о войне. Думал, что я уже стар и что всегда буду жить так же.
VII
На следующий день появились новости. С самого рассвета из соседних усадьб доносились звуки радио; Эгле позвала нас из своего двора; люди, громко разговаривая, спускались в город. Эльвира постучалась в мою комнату и крикнула через дверь, что война закончилась. Потом вошла в комнату, не глядя на меня, потому что я одевался и, раскрасневшись, рассказала мне, что Муссолини скинули. Я спустился вниз, там были Эгле, мать, мы все слушали радио (в этот раз даже Лондон), сомнений больше не оставалось, новости были верными. Мать спросила: «Но война закончилась?».
— Теперь-то и начнется, — с сомнением сказал я.
Наконец я понял причину ночного шума. Брат Эгле бросился в Турин. Все бросились в Турин. Из домов выглядывали люди, доносились разговоры. Началась та свистопляска встреч, слов, поступков, невероятных надежд, которой сужено было завершиться ужасом и кровью. У всех, даже у тех, у кого оставалась тревога, горели глаза. С этого момента и у одиночества, и у лесов появился другой привкус. Я это заметил, когда просто бросил взгляд на деревья. Мне хотелось знать все, читать газеты, затеряться среди лесов и рассматривать новое небо.
С криками и воплями у калитки остановились Фонсо, Нандо и девушки. «Придется попотеть, — кричал Нандо, — фашисты сопротивляются. Пойдемте с нами в Турин».
— Война продолжается, — сказал Фонсо. — Вчера ночью мы вас ждали.
— Похоже, вы отправляетесь на вечеринку, — ответил я. Это была наша привычная шутка.
«Пойдемте!» — повторили вслед за Фонсо девушки.
— Убивать. Отбить у них охоту, — выкрикивал Фонсо. — Мы там нужны.
Они ушли. Сказали, что вернутся ночью, когда наступит мир. Я остался наверху не потому, что боялся какой-нибудь пули (воздушная тревога была страшнее), но потому, что я предвидел всеобщий восторг, шествия, горячие и страстные споры. Эгле попросила меня проводить ее к другой усадьбе, куда она отправлялась сообщить новости и сплетни. Мы пошли по дорожке среди деревьев, которая привела нас за косогор, в небольшой мирок, о котором не знали ни ручейки, ни птицы. «Они захватили тюрьмы». «Объявлено осадное положение». «Все фашисты прячутся». Далекий Турин был в двух шагах от нас. «Может быть, завтра мы найдем в этих лесах какого-нибудь сбежавшего фашистского командира», — сказал я.
— Какой ужас, — проговорила Эгле.
— Съеденного червями и муравьями.
— Они это заслужили, — ответила Эгле.
— Если бы не они, — сказал я ей, — мы не могли бы все эти годы спокойно жить на этом холме.
Мы уже подошли, и она звала подругу. Я сказал, что мне пора бежать. Она недовольно ухмыльнулась.
— Синьора Эльвира, — оборвал ее я, — не одобряет наши прогулки по лесам.
Эгле посмотрела на меня лукавыми глазами. Протянула руку, как взрослая, и рассмеялась.
— Ехидина, — произнесла она.
Ее подружка, девочка с косичками, подошла к окну. Удаляясь, я слышал, как они радостно чирикают друг с другом. Я уже был на дороге, ведущей к «Фонтанам». На этот раз я был в полном одиночестве. «Даже Бельбо убежал в Турин». Я представил себе безмолвную остерию, Дино на лугу, двух женщин на кухне. «Теперь, раз война закончилась, может быть, Кате расскажет мне правду», — думал я, поднимаясь по дороге.
Но идти туда не пришлось. Кате, освещенная солнцем, в цветастом платье, спускалась вприпрыжку мне навстречу.
— Какая ты молодая, — сказал я ей.
— Я рада, — и, не останавливаясь, как бы танцуя, схватила меня за руку. — Я так рада. Ты не идешь в Турин?
Остановилась и резко выпалила: «Может, ты ничего не знаешь? Может, проспал всю ночь? Тебя никто не видел».
— Я все знаю, — ответил ей. — Я радуюсь, как и ты. Но ты знаешь, что война продолжается? Сейчас-то и начнутся неприятности.
— Ну и что? — спросила она. — Теперь люди хотя бы вздохнут. Мы сделаем что-нибудь.
Мы спускались, споря друг с другом. Она не дала мне начать разговор о Дино. Кате сказала, что сейчас нужно действовать сообща: кричать, бастовать, навязывать свои требования. Сказала, что по крайней мере в эти дни, возможно, не будет воздушных налетов, и нужно этим воспользоваться, вырвать у правительства мир. Она уже знала, чего стоит это правительство, все они одинаковые, говорила она, но в этот раз они боятся, им нужно спасаться, достаточно дать им пинка.
