— Много дел в Турине, — ответил он, — нужно ко всему присмотреться.
Гигант одобрительно покивал.
— А где женщины? — спросил я. — Кате осталась в больнице?
— Сегодня вечером они будут с нами, — сказал Фонсо. — Мы все идем на собрание.
— Какое еще собрание?
Фонсо ухмыльнулся, как мальчишка. «Собрание на площади или в подполье. Как получится. С этим правительством ничего нельзя понять. Раньше за это была обеспечена тюрьма».
Я спросил, где смогу найти их. Пожал ручищу гиганту. И ушел под палящим солнцем. Поел в каком-то кафе в центре, где разговаривали так, словно ничего не произошло. Одно было точно — об этом говорило и вражеское радио — в течении нескольких дней никаких бомб с неба. Я дошел до школы, но там никого не было. Тогда я стал бродить один по улицам и кафе, листал книги в книжном магазине, останавливался перед старыми домами, хранившими воспоминания, которые прежде я никогда не ворошил. Все казалось обновленным, свежим, красивым, как небо после грозы. Я хорошо знал, что это не будет долго продолжаться, и не спеша отправился к больнице, где работала Кате.
VIII
Ночью я поднимался на холм, держа за руку Кате; сонный Дино семенил перед нами. В квартире Фонсо на пятом этаже мы поужинали с его сестрами и соседями. Все смеялись, окружив радио, прислушиваясь к шумам возможных волнений и уличных шествий, заполонивших весь город. Летний вечер, напоенный ароматами и надеждами, кружил мне голову. Потом все мы спустились в мощеный двор, в темноту, где бродили люди — рабочие, жильцы, девушки, — там был один молодой мужчина, который, поднявшись на балкон второго этажа, с жаром, совсем не наивным, говорил о громадном значении случившегося в эти дни, о завтрашнем дне. Услышать подобные речи казалось сном. Меня охватил энтузиазм. «Ни пропаганда, ни террор не коснулись этих людей, — думал я. — Человек лучше, чем о нем думают». Потом, громко споря, говорили другие. Вновь появился прежний гигант. Он призвал к осторожности. Ему долго хлопали. «Он был в тюрьме, — объяснили мне. — Он много раз бастовал… Пусть правительство выступит, — крикнули ему. — Пусть оно разрешит говорить и нам!». Пронзительный женский голос запел песню, к нему присоединились все. Я подумал, что с улицы нас услышат патрули, и стал у ворот на карауле.
Сейчас мы, молча, поднимались с Кате, держась за руки, как влюбленные, и между нами шла надежда, летнее беспокойство. В тот день мы вместе дважды пересекли Турин и перед ужином на площадке на берегу По, перед больницей, я вспомнил, что как раз в этих местах я познакомился с Кате, и отсюда мы отправлялись кататься на лодке. Конец дня был свежим, напоенным запахами, и все — прозрачный воздух, четкость предметов напоминало другие вечера, наивные, мирные вечера. Казалось, что все решено, все дышит надеждами, все можно простить. Мы с Кате еще раз поговорили о Галло, о его грустном, но грубом голосе, о людях тех лет. То новое, что было в мире в тот вечер, уничтожало жестокость, обиды, сопротивление. Мы почти ничего не стыдились и могли спокойно разговаривать.
Кате, шутя, говорила, что не верила в мою страстную любовь к Анне Марии. «Должно быть, она из тех хитрющих женщин, — сказала Кате, — что умеют влюбить в себя. Почему вы не поженились?».
— Она не захотела меня.
Кате нахмурила лоб: «Это ты ее не захотел, — проговорила она. — И дал ей это понять».
— Я был слишком необузданным. Я хотел жениться, чтобы выскользнуть у нее из рук. Больше ничего не оставалось.
— Понятно. Такой уж ты. Ты не можешь никого любить.
— Кате, — произнес я, — Анна Мария была богата и порочна. Тем, кто каждый день принимает ванну, доверять нельзя. У них другая кровь. Эти люди и наслаждаются не так, как мы. Уж лучше фашисты. Впрочем, именно они и дали нам фашистов.
— Ты уверен? — спросила Кате, улыбаясь.
— Если бы у Анны Марии был сын и она назвала бы его Коррадо, я бы умчался прочь, как ветер.
Кате молчала и хмурила лоб.
— Скажи мне, Кате, ты уверена, что Дино…
Мы были одни среди домов и поджидали трамвай. Мы снова очутились на той же улице Ницца, на которой там и сям были разрушенные дома, они придавали ей вид беззубой челюсти. Я взял Кате за руку.
— Нет, — ответила она. — Не нужно, чтобы ты притворялся. Мы уже не те, что прежде. Что значит для тебя, твой ли сын Дино? Если он окажется твоим сыном, ты захочешь жениться на мне. Но из-за этого не женятся. И на мне ты хочешь жениться, чтобы снять с себя какой-то груз. Не думай об этом. — Она поправила мне воротник и погладила меня. Затем улыбнулась: — Я тебе уже все сказала. Не беспокойся. Он не твой сын. Ты доволен?
Я поднес к губам ее ладонь.
— Я не верю этому, Кате, — пробормотал я прямо в ее пальцы. — Если бы ты была на моем месте, то что бы сделала?
— Оставь, прекрати, — рассмеялась она. — Кому нужны дети в наше время?
— Дурочка.
Кате покраснела и сжала мою руку.
— Нет, ты прав. Он выцарапал бы тебе глаза. Если бы узнал. Все бы перевернул вверх дном. Но я его мама, Коррадо.
Сейчас в темноте мы поднимались на холм. Дино ковылял рядом. Он засыпал на ходу. Я обдумывал предыдущий разговор, его теплоту, шагал рядом с Кате и тревожно надеялся. На что? Не знаю, ее мягкость, выдержка, с которыми она ко мне относилась, невысказанное обещание не хранить на меня обиды — на подобное я надеялся уже давно. Я не мог даже возмущаться. Она обращалась со мной так, будто мы были женаты.
Мы разговаривали тихо, чтобы Дино не мог нас услышать. Он все время спотыкался и уже практически спал. Он посапывал, словно ему что-то снилось. Я погладил его по голове. Мне показалось, что это я — мальчик, что это мои короткие волосы и мой взъерошенный затылок. Понимала ли Кате это?
— Кто знает, похож ли Дино на своего отца, — задумчиво сказал я. — Ему нравится бродить по лесам, быть одному. Бьюсь об заклад, когда ты его целуешь, он вытирает щеку. Иногда ты его целуешь?
— Он настоящий ослик, упрямая скотинка, — ответила Кате. — На нем все горит. В школе он всегда со всеми сражается. Но он совсем не злой.
— Ему нравится учиться в школе?
— Пока могу, я ему помогаю, — сказала Кате. — Я так рада, что в следующем году изменятся программы. Он читает и запоминает даже то, что не нужно.
Она почему-то надулась, меня это развеселило.
— Не бери в голову, — сказал я, — все мальчишки хотят воевать.
— Но как здорово, — ответила Кате, — то, что произошло. Кажется, сегодня мы заново родились, выздоровели.
Мы немного помолчали, каждый думал о своем. Дино фыркнул, что-то пробурчал. Я взял его за руку, прижал его к себе.
— Проучившись еще год, в какую школу он пойдет?
— Не знаю. Я просто хочу, чтобы он учился, пока я смогу ему помогать, — ответила Кате. — Чтобы он кем-то стал.
— А сам он хочет?
— Когда ты ему рассказывал о цветах, он был счастлив, — продолжила Кате. — Ему нравится учиться.
— Не очень-то доверяй ему. Для мальчишек это тоже игра, как и война.
Она посмотрела на меня с удивлением.
— Посмотри на меня, — пояснил я. — И я мальчиком изучал науки. Но никем не стал.
— Что ты говоришь? У тебя диплом, ты учитель. Хотела бы я знать то, что знаешь ты.
— Быть кем-то — совсем другое, — спокойно сказал я. — Ты этого даже и представить себе не можешь. Для этого нужно везение, смелость, воля. Прежде всего смелость. Смелость оставаться одному, как будто бы других не существует, и думать только о деле, которым ты занимаешься. Не пугаться, если людям на это наплевать. Нужно годами ждать, нужно умереть. А потом, после смерти, если повезет, станешь кем-то.
— Ты все тот же, — прошептала Кате. — Чтобы ничего не делать, ты говоришь, что это невозможно. Я же только хочу, чтобы Дино в этой жизни хорошо устроился, чтобы ему не пришлось надрываться на работе, и чтобы он не проклинал меня.
— Если ты на самом деле надеешься на революцию, — сказал я, — тебя должен был бы устроить и сын-рабочий.
Кате обиделась и надулась. Потом сказала: «Я хотела бы, чтобы он учился и стал таким, как ты, Коррадо. Не забывая и о нас, несчастных».
Той ночью Эльвира поджидала меня у калитки. Она даже не спросила, ужинал ли я. Она обошлась со мной холодно, как с легкомысленным мальчишкой, который вляпался в неприятности и заставил всех страдать. Она даже не спросила, что я делал в Турине. Только сказала, что они всегда ко мне относились хорошо и думали, что у них есть право на уважение, на беспокойство. Добавила, что я могу быть с кем угодно, но по крайней мере нужно предупреждать.
— Какие права, — раздраженно ответил я. — Ни у кого нет никаких прав. У нас есть одно право — подохнуть, проснуться уже мертвецами. В том то все и дело.
Эльвира в темноте смотрела мимо меня. Молчала. Я со страхом заметил, что на ее щеках заблестели слезы.
