Он прильнул к боковому окну, вытерев ладонью запотевшее стекло. Справа на верхушке холма показались первые домики их села. Он смотрел на них молча и наделял каждый ласковым именем, будто дом этот был живым существом. Постарели как… Огрузли. В землю уходят…
Маленькие, стиснутые со всех сторон раскидистыми акациями, домики на холме покорно ждали прихода зимы. А пока ветер гонял между ними пучки соломы и запускал в небо веретенца тягучего дыма. На склоне оврага, где копали глину, над глубокими выемками подрагивали седые сливы. Чуть повыше какая-то баба раскачивала ведро, стараясь выбросить мусор подальше.
— Ну вот и оно, родимое, — сказал Хромой и притормозил у тропинки, ведущей через жнивье. — Вылезайте здесь. У меня анкета чистая, ты уж не сердись, нельзя, чтобы за моей спиной говорили, будто я возил вас на кооперативной машине.
Они вышли. Хромой нажал на газ и махнул рукой, чтоб они скорее сворачивали на тропинку. На дорогу тяжело съезжали со склона телеги, груженные картофелем…
Во дворе дома, который они покинули пять лет назад, в сорок девятом году, стояла толпа ребятишек. Ребятишки сгрудились вокруг человека в черной потертой шапке и грубошерстном свитере с закатанными по локоть рукавами. Человек этот одной рукой крепко держал за уши рыжего русака, а ребром другой наносил короткие резкие удары, добивая зверька. Он подстрелил его в долине, у самого устья Бузэу, да не до конца, и теперь пытался сократить его мучения. Рыжеватый комок у него в руке изредка коротко подергивался.
— Спрошу, кто председатель, — сказал Еремия, но старуха остановила его.
— И без спроса войдем, — сказала она. — Это наш дом.
Она взошла на крыльцо и остановилась. Дубовые ступеньки стерлись, а в середке верхней, где когда-то прибили подкову, на счастье тем, кто построил дом, остался только след — подкову вырвали с мясом. Старуха наклонилась и погладила это место.
Еремия стоял в стороне и на глазок пытался определить высоту церквушки, щеки у него раскраснелись на ветру. Сзади из-за тополей доносился рокот Бузэу. Он подошел к старухе и, поддерживая за локоть, ввел в дом. В доме уже не пахло домом, запахом, который он помнил с детства, — в нос било соляркой, а на дверях, выкрашенных в голубой цвет, были таблички с номерами.
Старуха поправила платок, повернула ручку первой двери и вошла. Это была ее комната… В глаза ей сразу бросились растрескавшиеся оленьи рога. Под ними стоял стол, покрытый клетчатой клеенкой. За столом сидел человек и что-то писал в тетради, время от времени слюнявя химический карандаш. Губы у него были синие и чуть шевелились, повторяя слова, которые рука старательно выписывала в тетрадке.
Справа высился сейф, в дверце которого болталась связка ключей, возле окна одиноко стоял прибор, похожий на барограф. Стрелки его уныло свисали, а на педали, торчащие в разные стороны, как весла, были надеты железные кольца: видимо, сельский кузнец пытался сделать из него весы, да бросил, не доделав.
Человек дописал последнюю букву и поднял красное мясистое лицо с белой щетиной на щеках и подбородке. Еремия узнал бывшего соседа Павла Оданжиу. Оданжиу посмотрел на вошедших, и веки над его маленькими серыми глазами дрогнули.
— Что такое! Почему без стука?!
— Вот… мы с бабушкой… — начал Еремия.
— Потянуло к родным местам? — Оданжиу встал и оттолкнул стул ногой. Стул отлетел к стене, — Чего тебе, бабка Гергина?
Старуха натянула платок на плечи и медленно произнесла:
— Помереть вернулась, Павел. Ты поди отсюда, оставь меня с Еремией, хочу помереть в своей комнате. Вот и стул мой, материя, что в Брэиле я покупала. В цветочках… Турок один на феску купил, а я — на стулья… Четыре аршина пошло…
Что ты там бормочешь? Время занимаешь! Народный совет это, мы здесь всякие важные проблемы обсуждаем…
— Оставь нас, староста, — еще раз попросила старуха. — На четверть часа оставь. Ты же знаешь, в этой комнате я рожала моих детей — девять человек их у меня было. На месте того железного ящика стояла кровать, на ней болели, а потом умерли четверо моих сыновей. И муж мой на ней умер. Он еще плуг тебе по весне одалживал, помнишь?..
— А ну-ка уматывайте отсюда! — грозно Заорал Оданжиу.
— Нет, — сказала старуха. — У меня уже нет времени.
Она обошла стол и опустилась на стул, обитый тканью в мелкий цветочек. Оданжиу отступил.
— Спой мне, Еремия. Мою песню.
Еремия сложил ладони у рта.
— Та-та-та-там… та-там, — полились печальные звуки.
— Нет, — сказала старуха, — другую. — И засипела: — Ой, Бузэу, Бузэу…
Еремия уронил руки и с ужасом смотрел на нее. Скрипучий голос старухи словно обволакивал его, это был голос реки, болот, ветра, звериных нор. И он, потрясенный ее горькой песней, запел сам, и старуха скорбно улыбнулась.
Долго пел Еремия, а когда закончил, старуха откинулась на спинку стула, перекрестилась и сказала шепотом:
— Благодарю тебя, господи!
Глаза у нее широко раскрылись, голова упала, и в уголке рта выступила белая пена. Кусок хлеба, что дала ей жена начальника станции, выскользнул из-под платка и упал на пол, за ним покатился ломоть Еремии.
— Вы что, с ума сошли?! — выпучив глаза, закричал Оданжиу.
— Она уже не может сойти с ума, — ответил Еремия. — Она умерла.
Он пошел было к стулу, но Оданжиу сгреб его за ворот и со всего маху ударил кулаком по лицу. Еремия покачнулся, упал на одно колено. Оданжиу потирал костяшки пальцев. Волосы у него растрепались, прилипли ко лбу.
— Я не хотел… Нехорошо это… Из себя вышел, не совладал, — сдавленно бормотал он. — Поднимайся давай, ладно…
— Мне и в голову не могло прийти, — извинялся Еремия. — Она взяла меня с собой, но не сказала зачем.
— Врешь, змееныш! — снова рассвирепел Оданжиу. — Врешь!
Еремия не оправдывался. Неуместная мысль вертелась у него в голове: здесь, держась за эти стены, я учился ходить, падал, стукался, и у меня болела голова… ой, как болела!.. Он утер рот рукавом, поднял на руки старуху, стараясь не смотреть в ее остекленевшие глаза, и, пошатываясь, вышел во двор.
Охотника уже не было. Далеко у реки бегали ребятишки и с криком волокли по воде вдоль берега корягу.
Оглушенный, Еремия стоял, не зная, что делать дальше. Наконец нетвердыми шагами он направился к лодкам, опрокинутым вдоль забора. Резкая боль обжигала губы. Он вынул платок и осторожно прижал ко рту, пытаясь унять стекавшую на подбородок кровь. Потом с поля налетел ветер, хлестнул каплями дождя, и тогда Еремия вытянул шею и подставил лицо ветру. И дождь омыл ему голову, напоминающую голову молодого волка, красивую, но какой-то непрочной, слишком хрупкой и дикой красотой.
1967
Заброшенная сторожка
В 1956 году после окончания университета я был назначен учителем румынского языка в село, затерявшееся посреди Бэрэгана. По вполне понятным причинам в этом рассказе я не буду упоминать его настоящего названия; назову его Тихое Озеро. Итак, однажды вечером в конце августа я прибыл к месту моего назначения.
Узнав о моем приезде, преподавательский состав Тихого Озера отправил одного из учителей встречать меня на вокзале, и не успел я ступить на перрон, освещенный подслеповатым фонарем, вроде тех, что мастерят детишки из полых арбузов, как услышал крик:
— Учитель Чернат! Кто здесь учитель Чернат? Пожалуйте сюда!
— Я! — вырвалось у меня, и я двинулся к колодцу, от которого доносился голос.
Встречавший меня приехал на двуколке и теперь пытался дотянуться до поводьев, упавших под ноги лошади. Над колодцем, щелкая, точно клюв аиста, вращалась деревянная вертушка.
— Я Чернат, — повторил я, подходя совсем вплотную.
— Очень приятно, Санду Букур меня зовут. Извините, не помог вам с багажом: коняга уж больно норовистая, стоит отойти от нее, она тут же — раз! — на землю. У нее стерта холка, эти кретины так уделали хомут, что шов ей натер холку, вот она чуть что — и валится. Ну, кладите сундук сзади и садитесь. А пальто и плащ можно держать на коленях.
Это был высокий, худой молодой человек с тонкой полоской усов под острым носом. Говорил он со мной так, словно бы я и сам прекрасно все знал — знал, например, что сбрую лошади «уделали» настоящие кретины. Я кивал, поддакивал и тем временем с любопытством его разглядывал.
На нем была желтая футболка с красным воротом и манжетами и такие широкие, присборенные брюки, что казалось, будто на каждой ноге у него по юбке.
— Ну вот и вожжи, — сказал он немного погодя. — Посмотрим теперь, уважаемый Черкез, на что ты способен! — Он вывел лошадь на дорогу и прыгнул на сиденье по левую руку от меня.
Я поворотился к нему и сказал, что начальник учебного отдела просит учителей Тихого Озера снять архив с чердака школы.
— Говорит, чтобы прямо сегодня, — настаивал я, — а то завтра может нагрянуть инспекция из районной пожарной охраны.
