рассчитываемой с большей точностью рентабельности. Предположим, что доходность составляла около 5 % стоимости — это соотношение считалось экономистами XVI–XVII вв. нормальным, оно обеспечивало «окупаемость» земли за двадцать лет.
Данные наших оценщиков сильно отличаются от приведенных выше сведений, они колеблются между 6,50 и 37,28 %, а средняя величина составляет 15 %. Конечно, если речь идет только о господской части, эти цифры нужно делить пополам, но если говорить о крестьянских наделах, эта земля обеспечивала возврат своей стоимости примерно за семь лет, хотя расчеты в денежном выражении, вероятно, не велись и доля трудозатрат здесь не учитывалась. Наше исследование можно подытожить следующим образом: разброс цен был широк и определялся социальной дистанцией между контрагентами, но в сравнении с реальным или теоретическим количеством денег, которое могло быть выплачено за валовой продукт рассмотренных хозяйств, цены оказались весьма низкими.
Итак, низкие цены и низкие оценки лежат в основе определения кадастровых значений пьемонтского Перераспределения, и в некотором смысле это было условием, позволившим чиновникам Витторио Амедео II подогнать под общую мерку и вместить в единственную сильно коммерциализованную экономическую модель разнородную совокупность социальных правил, регулировавших отношение к земле отдельных слоев населения.
12. Может показаться, что мы удалились от ценностей, которые питали фамильную солидарность в случае с издольщиками, но это не так. Трудно понять стратегии отдельных ответвлений семьи бедных крестьян: они редко обращались к нотариусам, угроза голода и нищеты постоянно обрезала нити биографической и документальной преемственности, виды их деятельности сложно дифференцировать — все это заставило меня соразмерять значение и размах совокупности их связей с непростым отношением к земле, основе их существования. Неразрывное сцепление потоков материальных ценностей и социальных обязательств, как мне кажется, ставит земельный рынок вровень с другими механизмами в сообществе и демонстрирует приоритет поисков безопасности в групповой солидарности перед рискованными формами индивидуального самоутверждения. Однако я пытался показать, что отношение к земле не было идеологически однородным: разные группы внутри и вне общины использовали различные модели, не отдавая себе полного отчета в дистанции между предположениями и последствиями. Сложность организации общества проявлялась в изменчивости конфигураций, в запутанном клубке систем, норм и правил поведения, которые сосуществовали, но не совмещались, будучи скрытыми за внешней ригидностью социальной сетки, имевшей четкие границы.
Структурный анализ двух фундаментальных аспектов, земельного рынка и семейных стратегий, указывает на ряд нормативных принципов, на которых строилось сообщество: моральное единообразие, подтачивавшееся противоположностью интересов в разных и неоднородных ситуациях, в практике конкретных действий представителей каждого социального слоя. Отсутствие большой семьи, живущей под одной крышей, не является характерным признаком модернизирующегося общества, в котором сложность системы должна соседствовать с растущей институциональной специализацией. Наличие денежного обращения наряду со скоростью оборота земель также не свидетельствует о господстве стремления к максимизации монетарных доходов. Пример сантенского сообщества скорее говорит о выработке активной стратегии защиты от неопределенности, которую постоянно порождают непредсказуемость аграрного цикла и трудности контроля политической и социальной сферы. Это именно стратегия: задача не только в том, чтобы противостоять природе и обществу, подвергаясь минимальному риску, — прилагаются постоянные усилия для более эффективного прогнозирования событий, для избавления от фатализма, преследующего отдельные семьи и изолированных индивидов. Цель такой стратегии — формирование активной политики человеческих отношений и обеспечение относительной безопасности, социальной динамики и экономического роста.
Однако в этом обществе, как и во всяком ином (хотя в других масштабах и с другими особенностями), доминирует неуверенность в завтрашнем дне. Общество заботится о своей защите, но оно должно справляться и с определенными ситуациями: с риском, присущим всегда непредсказуемому сельскохозяйственному процессу, с опасностями, вытекающими из неуправляемости политического антуража, с чересчур высокими моральными критериями, с относительно негибкой технологией.
Характерным для такого социума является способ защиты, который опирается прежде всего на личные отношения солидарности и поддержки, зависимости и неравенства, долга и обоюдности. Конкретное тому свидетельство — функционирование земельного рынка.
Подобный способ сделать жизнь более безопасной отличается от способа, принятого в обществе, где конкуренция между индивидами и группами разыгрывается открыто на основе общепринятой этики и экономической техники. В Сантене, судя по всему, допускается любое поведение, не снижающее количество информации, доступной каждому члену коммуны, и приветствуются действия, повышающие предсказуемость будущего и увеличивающие объем информации, имеющейся у общества и отдельных его членов[93]. То, что с общей точки зрения приводит в каждом государстве к гомогенизации политической системы, в каждом культе — религиозной системы, в растущей обезличенности рыночных отношений — экономической системы, с локальной точки зрения требует интенсивных усилий по созданию постоянных и надежных каналов информации. Сельскохозяйственные ресурсы все чаще вступают в игру обменов, которая заставляет получать информацию о динамике все более отдаленных и организованных рынков. Местная политическая власть должна выстраивать новые административные и фискальные отношения с центральной властью; она может лишь догадываться, какой оборот примут претензии феодалов и государства, как изменится отправление правосудия и как поступить с военной опасностью. Локальная религиозная система также становится все менее самостоятельной: контроль сверху предписывает единообразное поведение, как можно видеть, в частности, на примере драматической истории Кьезы.
Итак, слишком экономистический подход к изучаемому нами обществу делал бы упор на прямое исследование тенденции к обогащению и умалчивал бы о непрерывных и коллективных усилиях по упрочению институтов, гарантирующих рост предсказуемости. Наше крестьянское сообщество не ограничивается воспроизведением остаточных фрагментов своей прежней моральной экономики, а избирательно трудится над созданием институтов, структур, ситуаций, позволяющих управлять естественной и социальной средой.
На переходном этапе образования современного государства в Пьемонте существовали широкие возможности для посредничества между группами, между элементами реальности, между местными и региональными политическими властями. История Джован Баттисты Кьезы, к которой мы можем теперь вернуться, разворачивалась в пространстве, дополнительно расширившемся во время кризиса 1690‐х гг., который расшатал многие защитные механизмы общины — прежде всего, как мы видели, практику продажи земли родственниками, быстро уступившую место сделкам с посторонними лицами, несмотря на ее значение для укрепления солидарности. Местная политическая жизнь динамически отражает процесс постоянного приспособления, результат столкновения относительно негибкой структурной системы и зыбкой совокупности индивидуальных стремлений.
Глава четвертая
Авторитет важного лица: Джулио Чезаре Кьеза
1. Значительную часть истории Джован Баттисты Кьезы еще предстоит исследовать. Изучение социальных связей как главной оси защитного механизма, служившего для организации общества, подталкивает в новом направлении к углубленному анализу семейного мира Кьезы. Как мы скоро убедимся, в политической истории городка центральную роль играл его отец. Следовательно, деятельность Джован Баттисты оказывается закономерно связанной с политической стратегией, которой Джулио Чезаре Кьеза держался в предшествовавшие пятьдесят лет. Отца и сына по меньшей мере объединяет то, что
