Как-то раз Пасха совпала с Маем, и мы решили в Тарусе справить ее по старинному русскому обычаю. Лена напекла маленьких куличей, Аля сделала пасху из прекрасного деревенского творога и сметаны со всеми полагающимися сладостями, а затем раскрасила акварелью сваренные яйца нашими окскими пейзажами, даже с корабликами на реке. Лена встречала праздник с матерью в Москве, и Аля дала ей с собой понемножку всего вкусного.
Как потом оказалось, Лена захотела отвезти раскрашенные яйца на кладбище в Елабугу. Ее мать, человек очень добрый и эмоциональный, поддержала эту мысль. И мы потом долго удивлялись ее рассказу об этом путешествии.
Здоровье Лены стало ухудшаться. Справляться с работой и заочным обучением ей было явно не под силу. И вот Аля, узнав, что в институте преподает ее знакомая литературовед И. Л. Вишневская, позвонила ей по телефону, рассказала о своей дружбе с Леной, о ее трудном положении и попросила перевести Лену с заочного факультета на дневной. После этого нужно было убедить Лену подать необходимое заявление. Это, пожалуй, было самым трудным делом. Лена ведь прекрасно знала, какой была обычная реакция деканата на такого рода заявления. Каково же было ее удивление, когда поданная ею бумага возымела действие.
Леночка простилась с Большим театром. За время нашей дружбы мы дважды были на балетных представлениях Большого, сидели на роскошных местах в партере – на «Щелкунчике» и на балетном вечере, где было сразу два спектакля: «Легенда о любви» и «Спартак». Мы с Алей не были избалованы театральными зрелищами. Сцены из этого балета до сих пор стоят перед моими глазами.
Впрочем, Лену из театра насовсем не отпустили. Ее попросили некоторое время ведать распределением путевок в Дом творчества. Занимаясь этим щекотливым делом, она приобрела репутацию необычайно порядочного и доброго человека. Но здоровье не поправлялось. Мне удалось договориться, чтобы опытный диагност осмотрел Лену. У нее выявилась анемия – пониженное содержание эритроцитов в крови. Ей прописали щадящий режим, свежий воздух, регулярное питание с большим количеством витаминов. И даже рекомендовали специальный санаторий. Вернувшись оттуда, Лена с ужасом рассказывала, что больных там называют «синюшниками», они и правда отдают синевой, и что у всех почти предельный процент гемоглобина.
Когда Леночка вернулась в Тарусу, Аля сказала, что ни в какую клинику она ее больше не пустит, что с питанием мы справимся, а наш маленький огородик вполне может нас снабжать витаминами.
Новому режиму на даче Лена подчинилась беспрекословно. Аля следила за питанием. Мы ежедневно гуляли в лесу. Ленина мать была довольна.
Понемногу Лена стала поправляться. Изменился цвет лица, она пополнела. Когда она поехала показаться врачу, то вернулась счастливая и сказала, что ее можно считать здоровой и она будет рада включиться в Алину работу. После этого мы жили спокойной равномерной жизнью. По утрам работали, купались, ходили по ягоды. Познакомили Леночку со всеми нашими приятельницами, а поскольку она всегда была любезна, то всем нравилась. В августе Лена возвращалась раньше нас и втягивалась в учебу, а по выходным обычно приходила к Але работать.
В качестве будущей дипломной работы Леночка выбрала пьесу, хотя профессор Вишневская отговаривала ее, но Лена настояла. И вышло, что ей пришлось ехать в творческую командировку на Каму, где происходили тяжелые и малоизученные предреволюционные события.
Сперва Лена попала в Сарапул, в Удмуртию, где ей надо было навести справки. В Сарапуле ее хорошо приняли, устроили жить к одинокой женщине, которая впоследствии с ней сдружилась. Помогли ей встретиться с двумя-тремя стариками – свидетелями далеких дней, когда в этих местах происходили трудные бои за советскую власть. Старики эти мало чем помогли Лене в ее творческой работе. Они многое забыли, путали и все время сбивались на ужасающий эпизод, когда по ошибке в Каме была потоплена целая баржа с активистами-комсомольцами, о чем, конечно, не сохранилось никаких документов. Лена понимала, что об этом писать немыслимо и, собственно, делать ей там нечего. Надо было возвращаться обратно.
В следующем году Лена все же защитила диплом, и стал вопрос о работе.
Из ЦГАЛИ пришло предложение зачислить Лену младшим научным сотрудником и направить ее к Але в качестве литературного секретаря.
Здоровье Али в это время так пошатнулось, что она почти не могла ходить; постоянные головные боли мешали работать над переводами (в ту пору это были в основном поэтические переводы с французского языка, которым она владела как родным). Была еще необходимость записать все, что она помнила о своей матери и о ее творчестве. Лена была рада остаться при Але. В значительной степени благодаря ей в ленинградском журнале «Звезда» в 1973 году начали публиковаться Алины воспоминания «Страницы прошлого». Но Алин земной срок был уже отмерен… Теперь, когда нас осталось только двое, мы поддерживаем связь, и я всегда с любовью и восхищением думаю о Леночке, о том, чем она была в нашей жизни.
БОРИС ПАСТЕРНАК
Осенью 1961 года Аля наконец получила квартиру. Комната была совсем пустая, только посреди стоял игрушечный мягкий пудель, которого подарила Аня Саакянц. Мы обнялись. Аля прошептала:
– Моя первая своя комната в жизни!
Кончились мытарства в темном, заставленном углу у тети Лили, где не было ни своего стола, ни даже стула, а только матрас на двух сундуках. Не надо было ходить к соседу Леве, чтобы в его отсутствие печатать на машинке, не надо было, наконец, круглый год жить в только что построенном домике в Тарусе, вдали от Москвы, вдали от всего, что тогда было жизненно необходимо и давало заработок.
Правда, две зимы, проведенные в Тарусе, Аля потом вспоминала с нежностью. Был чудный воздух, чистые снега, были уют и тепло от печки, и, хотя быт был очень труден, мы были вместе, а Аля еще сравнительно здорова. Мы с ней совершали длинные прогулки по заснувшему городку, когда гулко отзывался в тишине хруст снега, иногда где-то тявкала собака, а надо всем этим было темное небо и сверкающие звезды.
К нам иногда приезжали гости, мы на разные лады справляли Новый год, смеялись, радовались, и казалось, что жизнь наконец обернулась к нам лицом – нас двое, есть надежда, есть возможность жить осмысленно, по велению совести. Аля тогда очень похорошела, окрепла. Была полна планов, главным из которых было сохранение и издание наследия М. И. Цветаевой.
Я уговорила ее взяться потом за автобиографическую книгу, которую мы условно называли «Мои сто встреч». Она должна была начинаться с воспоминаний о Франции и потом дойти до наших дней. Аля обычно усмехалась: «Посмотрим, будет ли это потом…»
Приезжала к нам зимой в Тарусу погостить и Ирочка Емельянова, дочь Ольги Всеволодовны Ивинской, друга Б. Л. Пастернака. Ира к тому времени досрочно освободилась из лагеря, куда Аля посылала ей письма, продуктовые посылки и даже вязаные кофточки. Ира обожала Алю и восхищалась ею.
В памяти возникают отдельные моменты травли Пастернака после присуждения ему знаменитой Нобелевской премии.
Началась эта кампания, если не ошибаюсь, с редакционной статьи Заславского в газете «Правда» под названием «Шумиха и реакционная пропаганда вокруг литературного сорняка». Затем были письма в «Литературную газету». Одно из них потом многими цитировалось: «Я роман не читал, – пишет слесарь N-ского завода, – но, по-моему, вредная книга!» Кочетов назвал Бориса Леонидовича «отщепенцем», Михалков сочинил издевательские стишки, Шолохов прислал в Союз писателей известную телеграмму: «Плюю в морду Иуде».
На съезде комсомола выступил с речью Семичастный, где высказался примерно так: «Свинья где жрет, там и серит…» И еще: «Мы не будем чинить препятствий, если автор захочет отведать капиталистического рая».
В те дни вокруг Бориса Леонидовича образовалась пустота. Но рядом с ним постоянно были его родные, В. В. Иванов, Инесса Маленкович, Ивинская, ее дочь Ира и Аля. От Поликарпова из ЦК КПСС пришел совет Борису Леонидовичу написать объяснительное письмо Н. С. Хрущеву. Текст с отказом от Нобелевской премии сочинила Аля, Борис Леонидович немного поправил. Письмо перепечатали, и Ира отнесла его в окошко ЦК.
Тогда Пастернак написал: «Быть знаменитым – некрасиво».
Кампания набирала силу. Из репертуара театров были изъяты пьесы, переводы которых принадлежали перу Пастернака. 27 октября Борис Леонидович был исключен из Союза писателей, 31-го – Московская организация Союза подтвердила решение союзной и своей резолюцией потребовала лишения Пастернака советского гражданства.
Писателей обуял знакомый страх. В Ялте один поэт, считавший себя учеником Бориса Леонидовича, другой – многолетним его другом, опубликовали резкие выпады против него в местной газете. М. Светлов видел, как ночью хулиганы бросали камни в окно дачи Пастернака в Переделкине. Это заставило Иру Емельянову, учившуюся в Литинституте, организовать круглосуточную охрану жилища Пастернака. Боялись какой-нибудь «аварии». Студенты незаметно сопровождали Бориса Леонидовича, когда тот, приехав из Москвы, шел от станции к себе на дачу, во время прогулок и караулили дом.
