Ада Федерольф
Рядом с Алей
Ада Александровна Федерольф (Шкодина) родилась в 1901 году. Отец – доктор медицины, мать – преподаватель музыки, оба коренные петербуржцы. В 1922 году Ада Александровна познакомилась с англичанином, преподававшим на курсах иностранных языков, где она в это время училась. В 1924 году она вышла за него замуж и уехала с ним в Англию. Он остался в Англии, а она вернулась на родину, в Москву, в 1927 году и стала преподавать английский язык в московских институтах. Вышла второй раз замуж.
В 1938 году была арестована и осуждена заочным совещанием по 58-й статье – ПШ (подозрение в шпионаже) на восемь лет исправительно-трудовых лагерей. После отбытия срока ей не было разрешено жить в Москве, и она устроилась в 1947 году в городе Рязани преподавателем английского языка в педагогическом институте. В октябре 1948 года была повторно арестована без предъявления обвинения и сослана на вечное поселение в Туруханск. В 1956 году была реабилитирована за отсутствием состава преступления. Ей было разрешено вернуться в Москву.
Часть первая. Рязань
Причина, заставившая Ариадну Сергеевну Эфрон и меня искать прибежище в Рязани, была одной и той же. Обе мы отбыли сроки в трудовых северных лагерях; Аля – в Коми, а затем в Мордовии, я – на Колыме. По окончании срока нам выдали паспорта, которые в то время назывались «минус 38». Мы не имели права на прописку во всех столицах, многих областных центрах и крупных городах.
Ближайшим к Москве городом, где с такими паспортами прописывали, была Рязань, но там было трудно с жильем и с работой.
В те 40-е годы это был вполне провинциальный город. На его окраине вблизи Оки стоял старинный кремль, а в нем собор, обшарпанный, с обвалившейся штукатуркой. Кругом были могилы некогда известных людей, заброшенные, со сбитыми надписями.
Такие, как мы, снимавшие комнату или угол, старались селиться поближе к центру и рынку, поскольку городского транспорта почти не было. Ходил с редкими остановками один автобус – от вокзала по длинной центральной улице до противоположного конца города, где уже начинались огороды. Местная интеллигенция жила в старых обветшалых деревянных домах. Как правило, это были хорошо образованные люди, отличавшиеся необычайной доброжелательностью.
Свой паспорт я получила на Колыме. Моему мужу Дмитрию Осиповичу Шкодину, тоже отбывшему срок, предложили быть директором лагерного инвалидного дома в Магадане. С мужем мы были разными людьми, связала нас только общая трудная судьба.
Весной, когда открылась навигация, начальство решило отправить по домам первую, самую слабую партию инвалидов, а сопровождающим решили послать меня. Перед моим отъездом я попросила мужа дать развод. Подумав, он сказал: «Я это сделаю с одним условием: ты в Москве найдешь моего сына».
Кают для инвалидов на пароходе не нашлось, и нас погрузили, тринадцать инвалидов и меня, на общие нары в трюм. Охотское море в начале и конце навигации бывает очень бурным, штормы до 8 – 10 баллов. Пароход бросало и качало так, что все наши «спальные места», отгороженные чемоданами, пришли в движение, и вскоре мы уже катались вместе с вещами, натыкаясь на стенки трюма. Многих рвало, о том, чтобы встать, пойти вымыться и попить воды, не могло быть и речи. За четыре дня пути все так вымотались, что не могли ни спать, ни есть. Легче стало, когда вошли в Татарский пролив. Неожиданно прекратились дождь и ветер, выглянуло солнце, и на горизонте появились хорошо просматривающиеся берега Японии в легкой, розоватой дымке – зацветали вишни.
Все мои инвалиды были измучены, необычайно слабы и неподвижны, я даже не знала, кто из них жив, кто нет. Самый слабый умер во время шторма и лежал вместе с живыми. Я собрала в себе силы кое-как одеться и пойти на палубу в туалет, чтобы хоть немного привести себя в порядок. В бухте Находка нас уже ждали. Для инвалидов подали машину.
Причал был неустроен, или мы пришвартовались в неудобном месте – трап был длинный, плохо установлен и постоянно качался. Поднялись матросы с причала, начали выносить инвалидов. Когда очередь дошла до меня, я поняла, что ни за что не спущусь по этой колышущейся лестнице без перил. Меня взяли под руки два крепких матроса и почти волоком стащили с трапа, опустив на землю. Лежать на чем-то неподвижном было почти счастьем. Сознание, что все ужасное позади, что я уже на родине (Колыма не могла быть родиной), вызвало неожиданный поток слез. Я уткнулась лицом в сухой теплый песок и по-детски громко разрыдалась.
Когда я успокоилась, ко мне подошел какой-то администратор, попросил документы, и я на время сдала своих инвалидов под расписку. Сказали прийти через два-три дня за талонами и продуктами на дальнейшую дорогу. Эти два дня надо было как-то прожить. Купить хлеб было невозможно. Для обмена на еду (как меня научили) я предыдущим летом вырастила возле дома грядку табака, потом его высушила, нарезала, и образовалось у меня три стакана «самосада», которые помогли продержаться до отправки.
Поезд назывался «пятьсот-веселый» и состоял из одних теплушек. Билетов не продавали, потому что большинство пассажиров ехали по справкам и по продуктовым талонам. Расписания у этого поезда не было. Он двигался только по разрешению железнодорожного диспетчера под зеленый свет светофора. Когда наконец поезд подали на запасной путь и объявили посадку, ожидающие отправки бросились занимать места, но оказалось, что вагонов было очень много, и все разместились по собственному желанию.
Мои инвалиды все рассыпались по поезду, кроме двух-трех цинготных больных, поместившихся на нижних нарах подо мною.
Погода стояла уже вполне весенняя. На деревьях распускались первые листочки, черемуха была обсыпана белыми цветами. Воздух был чист, прозрачен и очень душист.
В моем вагоне оказалось всего человек десять. Женщин, кроме меня, не было, поэтому мужчины предложили мне занять лучшее место – наверху у окна. И мы поехали.
После нескольких дней пути была неожиданная остановка у какой-то насыпи вдали от вокзала. На насыпи сидела истощенная, оборванная, замурзанная женщина. К ней лепились трое детей примерно трех, пяти и семи лет, все одетые в грязную потрепанную одежду и явно голодные. Рядом с ними лежал старый грязный мешок, из которого выглядывал немудреный скарб: валенки, немного металлической посуды. Как только поезд остановился, женщина подбежала к нашей теплушке и, отчаянно рыдая, прокричала, что они с Украины, немцы сожгли их деревню, что у нее есть похоронки на мужа и брата и что их дедушка пропал без вести. Они сумели выбраться из пожарища и спрятаться в ближайшем лесу, а потом кочевали по железной дороге в поисках пристанища. Кое-где им подавали, этим они и питались. Женщина просила разрешить им ехать в нашем вагоне. Мы их подобрали и поехали, а на следующий день к нам в вагон сели трое молодых парней, демобилизованных, едущих на родину в Сибирь. Парни оказались чрезвычайно добрыми и, увидев всю голодную компанию, притулившуюся в углу теплушки, вытащили свои пищевые талоны и на ближайшей станции пошли добывать еду. У всех в вагоне были лишь кружки, и только у некоторых – миски. Но двое из парней нашли помятые ведра и выброшенный чайник, вычистили все песком у водокачки и, заполнив ведро щами, опустив туда же овсяную кашу, с торжеством вернулись в вагон. Третьего отправили за кипятком. Хлеб они тоже получили за прошлое и на день-два вперед, так как неизвестно когда будет следующая остановка. Женщину с детьми начали кормить первыми, благоразумно не давая наесться досыта. Парни оказались очень смышлеными и хозяйственными. Это ведро со щами и кашей мы ели два дня, сперва горячими, а затем холодными. Наше семейство впервые блаженно растянулось и сыто заснуло.
Параши в вагоне не было, нужно было ждать остановки, маленькие страдали. Солдаты и тут нашли выход. Дети сняли штанишки, их высунули из вагона и держали за руки. Я старалась поменьше пить, выходила на остановках, устраивалась прямо под вагоном у двери, у которой всегда дежурил кто-нибудь из мужчин, чтобы в случае неожиданного движения поезда поднять меня в вагон. Дети заметно окрепли, отъелись, а через несколько дней при остановке у какого-то болота мать их даже немного помыла. К счастью, они были здоровы, только дико устали и отощали за время скитаний. Дети начали немного играть, робко и не очень уверенно смеяться.
Еду солдаты доставали почти ежедневно и делились с нами своим солдатским хлебом. Через несколько дней остановились в небольшом городе, где по радио передали, что стоянка этапного поезда будет до вечера. Женщина расхрабрилась и пошла на станцию за справками. Вернулась возбужденная, с рассказами, что через несколько часов будет город, где у нее должны жить дальние родственники. Адреса она не помнила, но решила к ним пойти. Затем было прощание, которого я никогда не забуду.
