Однажды Аля произнесла:
– Адочка, я о тебе знаю все, а ты обо мне, в сущности, ничего…
– Я знаю о тебе столько, сколько ты хотела, чтобы я о тебе знала…
Когда я ее спрашивала, не хочет ли она увидеть кого-нибудь из знакомых, она отказывалась и была безучастна. Она даже перестала курить, что меня очень настораживало. Когда пошел десятый день ее пребывания в хирургической палате, она попросилась домой. Так как никто из врачей к Але не подходил, а поместивший ее в больницу главврач Петров был в отъезде, забрать ее не представляло труда. Я кого-то упросила отвезти ее домой.
Первые ее слова дома были:
– Господи, как хорошо, какой чудный воздух. Но в тот же день ей стало хуже. Уже к ночи я вызвала «скорую помощь», приехала молодая врач, вся какая-то несвежая и неряшливая. Она никак не могла сделать вливание в вену. В конце концов сказала, что привезет другого врача, и уехала.
Ночь эта была страшная. Аля вся опухла, покраснела, хрипела. Я караулила на улице «скорую». Она вернулась с тем же врачом – дежурный врач больницы отказался оставить свой пост. Я отпустила горе-врачиху со словами:
– Вам бы бухгалтером быть, а не врачом! И мы остались ночью вдвоем с Алей. Мне каждое мгновение казалось, что она умирает. Она не говорила и только мучительно старалась глотнуть воздух. Рано утром к нам неожиданно приехал Петров, только что вернувшийся из Калуги. Он мгновенно нашел вену, сделал укол, и Аля на глазах стала оживать.
– Никогда не представляла себе, что дышать – это такое счастье, – сказала она, слегка погладив руку врача.
Уезжая, Петров сказал, что Алю надо забрать в больницу и что за ней приедут. Кое-как провели еще одну ночь. На следующий день пришла машина, но, собственно, ехать в ней было невозможно. Весь спуск с нашей горы был изрыт канавами – проводили водопровод. Надо было нести Алю на руках или на носилках. Носилок не было. Аля сидела на стуле. Наши соседки, старые и молодые женщины, подняли ее и так, сидящую на стуле, донесли до «скорой». Когда мы ехали с горы, так трясло, что мы стукались о стены и потолок машины. Все это было похоже на убийство.
В больнице Алю положили в маленькую двухместную палату, где она почти все время была одна: ее соседка уже выздоравливала и то ли гуляла, то ли на весь день уходила домой. Але становилось все хуже и хуже. Она не могла ни сидеть, ни лежать, едва говорила. В момент облегчения боли Аля взяла меня за руку и, целуя, говорила:
– Спасибо тебе за все, что ты для меня сделала… Теперь я не напишу больше ни строчки. О матери написала все, что смогла, об отце я знаю мало, знаю только, что очень его любила. – И промолвила, что уходит из жизни, в которой было у нее так много горького.
К ночи приехал сын нашего соседа по даче, молодой врач Юрий Левицкий, кардиолог. И вот тут-то впервые были расшифрованы Алины кардиограммы. Юра был удивлен, что она еще жива; сосуды сердца рвутся, почти не переставая, ей надо было все эти дни лежать недвижимо со льдом на сердце. Сказал, что есть лекарство, которое может помочь в таких случаях, и что нужно как можно скорее его достать. В Тарусе его, естественно, не было. Я упросила соседа Зябкина на его полуискалеченной машине отвезти меня в Серпухов. Была уже ночь. В аптеки нас старались не впускать и едва разговаривали. Последняя надежда была на Протвино, где была маленькая аптека с московским снабжением. Туда мы приехали к семи часам утра. В ответ на мои отчаянные просьбы аптеку открыли, и, на счастье, там оказалась одна коробка нужных ампул. Мы бросились обратно в Тарусу.
Аля еще была жива. Увидя нас, она сказала, обращаясь к сестре:
– Скорее, а то будет поздно!
После того как сделали укол, Аля отослала меня домой, я всю ночь не спала и еле держалась на ногах.
Доехать до дому мне не удалось. Павел Иванович Бондаренко, наш друг, скульптор, тарусский сосед, догнал меня на машине, и я сразу поняла, что все кончено.
Аля лежала на постели вытянувшись, лицо было спокойное, хорошее. Нянька связала ноги и обвязала голову. Я попросила всех уйти и оставить меня одну с ней. Она уже похолодела. Я обнимала ее, говорила, что сделала все, что только было в моих силах, и что я не виновата.
Случилось это в девять часов утра двадцать шестого июля 1975 года. В тот же день около четырех-пяти часов вечера Би-би-си в последних новостях передало: «Сегодня в 9 часов утра в провинциальном городе от невежества врачей скончалась дочь Марины Цветаевой Ариадна Сергеевна Эфрон».
Во время похорон ко мне подошел Павел Иванович Бондаренко. Он тихо сказал мне о своем желании сделать памятник Але и что у него в московской мастерской есть подходящий камень. Он хотел этим отдать дань любви и восхищения ею. Памятник он предложил сделать бесплатно; оплатить нужно будет только стоимость самого камня, его обработки и шлифовки.
Я с благодарностью приняла его предложение.
Для меня начались тяжелые дни, полные отчаяния и горя… Я не могла оставаться одна; Татьяна Леонидовна Бондаренко меня приглашала почти ежедневно, поила чаем, много рассказывала о своей молодости и детстве сына. Часто приглашали и Щербаковы, которые живо интересовались всем, что касалось моих хлопот о памятнике. Очень внимательно относилась ко мне Ксана, жена Юры Елисеева, другого соседа, у которого была машина и который меня всегда привозил на дачу и отвозил в Москву. Ксана – врач, следила за моим здоровьем, давала лекарства и всегда привозила какую-нибудь еду.
На беду, в это время у меня на левой ноге, где был тромб, открылась трофическая язва. Нога болела, была тяжелой и затрудняла ходьбу. А идти пришлось сразу на противоположный конец города – в стройконтору. Алина могила была первой и пока единственной на боковом крутом склоне, начинавшемся прямо у кладбища и спускавшемся вниз к дороге и берегу Таруски. На этом склоне паслись коровы и козы. Оставлять могилу без ограды было рискованно. Первым делом я заказала в конторе штакетник для ограды.
По ночам я просыпалась от Алиного кашля, вскакивала, бежала к ее пустой постели. Не могла без слез касаться ее вещей, все пахло ее знакомым табаком. Решила, пока я не была нужна для установки памятника, поехать в Москву, показаться врачу и получить обещанную путевку на юг. Складное кресло, диван, полку и некоторые Алины мелочи я отдала соседям Елисеевым.
Дом наш уже почти был продан. Я договорилась только, что выеду из него не раньше, чем будет сооружен памятник на могиле Али, то есть через год или два.
Мы с Юрой перевезли остатки Алиного архива в Москву. Дом в Тарусе остался почти пустой.
Врач в Кисловодске по электрокардиограмме определила, что я перенесла микроинфаркт на ногах…
Вернувшись в Москву, я занялась сдачей остатков Алиного архива в ЦГАЛИ. Директор, Наталия Борисовна Волкова, чрезвычайно внимательно отнеслась к этой работе. Крепко завязанный и запечатанный пакет с письмами С. Д. Гуревича мне пришлось вскрыть, так как иначе их не приняли бы на хранение.
Письма эти через несколько лет у меня попросила М. И. Белкина для своей книги – мне, сдавшей их на хранение, было легче получить их для работы, чем кому-либо другому. В ЦГАЛИ я сидела несколько дней. Зрение сильно ослабело, и я с трудом, пользуясь увеличительными стеклами, выбирала письма С. Д. Гуревича, касавшиеся жизни Марины, ее сына; слова любви и преданности, адресованные Але, я не переписывала… Письма неизменно кончались бодрыми словами и подписью: «Твой муж Муля». Эти письма вошли в текст последней книги М. И. Белкиной1.
П. И. Бондаренко пригласил меня к себе, чтобы показать сделанный им проект памятника. Мне он понравился, и я уехала в Тарусу, чтобы начать подготовительные работы.
Погода тем летом была прескверная. Место на новом участке кладбища, где находилась Алина могила, было залито водой.
По моим колышкам и отметкам рабочие вырыли идеальный колодец двухметровой глубины, чью вертикальность я проверяла отвесом. В центре колодца надо было сделать 45-сантиметровую чашу в квадрате из цемента определенной марки, в которую должна была точно войти черная мраморная ножка памятника. Смесь из цемента, битого камня, речной гальки и песка приготовили на дворе стройконторы и привезли к кладбищу на самосвале.
Двое рабочих были уже на месте, к тому же, на счастье, подошел бригадир. Я хорошо знала весь склон с укрытыми густой травой ямами и сказала шоферу, чтобы он ехал только по краю склона, сразу за мной. Шофер что-то грубо крикнул мне и, резко повернув машину, взял напрямик к могиле. Машина, проехав несколько метров и благополучно выскочив из какой-то впадины, еще на полпути попала во вторую, более глубокую. Цемент, ровно заполнявший кузов, сполз к задним стенкам, передние колеса слегка приподнялись над землей. Машина скользнула задом по впадине и тихо поползла вниз. Через каких-нибудь десять минут она должна была докатиться до обрыва, перевернуться и упасть на дорогу, заливая жидким цементом шофера…
