младенца. А что говорят ее враги, предпочитаю не знать. Все равно не поверю ни одному слову.
Я люблю Дусеньку, даже преклоняюсь перед ней, за ее энергичность, постоянно ровное, веселое настроение, вечную молодость, единственный камень преткновения между нами — мой отец. Она не выносит его и боится, что мама с ним снова сойдется.
«Зачем он ей? — спрашивает Дусенька и сама же отвечает: — Вот уж кто не нужен ей, так это вот этот самый тип, у которого интеллект не вырос дальше коленной чашечки».
Я обижаюсь за отца и отчаянно спорю с Дусенькой. Но она демагог будь здоровчик, взлелеянная своим Госстрахом, умеет настаивать, убеждать, доказывать, недаром считается лучшим работником этого учреждения — там эти качества наверняка незаменимы, она только брезгливо кривит губы и талдычит свое:
«Кому он нужен, этот футбольный мяч на двух ногах? — И добавляет довольно самоуверенно: — Хорошо, что моя дочь догадалась с ним разойтись. Хоть и поздно, но все-таки схватилась за ум!»
Почему они разошлись? Если бы я знала! И если бы могла понять…
Вроде бы не было никаких трагедий, ни он ни в кого не влюбился, ни она не потеряла ни от кого голову.
В ту пору я училась в третьем классе. Понимала многое, но, конечно, не все.
Мама сказала мне:
— Теперь папа будет жить отдельно от нас.
— Почему? — спросила я.
— Так лучше и для него, и для нас, — ответила мама. Я возразила:
— Для меня не лучше ни на вот столечко…
И заплакала. В детстве я была страшная плакса, это с годами у меня потвердел, закалился характер, и я очень редко теперь плачу.
Однажды, это было уже много позднее, мама призналась:
— У нас любви не хватило на обоих.
— Как это не хватило? — не поняла я.
— Очень просто, не хватило, бывает же так, что материала на платье или на пальто не хватает? Вот и у нас было вроде этого…
Я ничего не поняла. И она больше ничего не сказала, сколько я ни допытывалась.
Когда я спросила отца, почему они разошлись, он ответил:
— Поверь, ничего серьезного не было. Никакой уважительной причины.
— Так почему же, почему? — не отставала от него я. — Почему же вы разошлись? Неужели нельзя было переступить через какой-то пустяк? Сам же говоришь, что никакой серьезной причины не было!
— Не было, — согласился он. — И переступить, разумеется, можно было через все эти пустяки, которые нам мешали, просто дураки мы с твоей мамой были, такие дураки…
Видно, он и сам жалеет, что так все вышло. И мама, наверно, тоже жалеет. Так почему же им не исправить бы свою ошибку? Почему?
* * *
Надо же так: он сломал ногу!
Непобедимый бомбардир, один из лучших футболистов планеты, так о нем писали многие иностранные журналисты, и вдруг поскользнулся на ступеньке террасы. В результате — закрытый перелом голени, гипсовый сапожок и решение врачей: лежать хотя бы первое время.
Мама сказала:
— Хорошо, что врачи не настаивают на больнице.
— А я бы все равно сбежал оттуда, — сказал папа. — Чтобы летом, в жару лежать на больничной койке? Нет, это выше моих сил!
Мы с мамой постарались на даче устроить ему удобное лежбище. Поставили на террасе топчан, для чего пришлось вынести одну тумбочку и табуретку, на топчан постелили сенник, а сверху — поролоновый матрас и подушку. Рядом на оставшейся табуретке — книги. Читай — не хочу.
Я сказала папе:
— От тебя требуется всего-навсего одно: лежи, читай, не тревожь ногу. К тому же не привередничай, ешь все, что дают. А я тебя буду кормить по твоим рецептам.
Он согласился со всем:
— Ладно, так тому и быть.
Он не умеет болеть. И меня это нисколько не удивляет, потому что он еще ни разу в жизни ничем не болел, правда, у него обнаружили диафрагмальную грыжу, но покамест грыжа ведет себя тихо и не беспокоит его.
Аут не отходит от папы. Лежит рядом, уткнув в лапы морду.
Даже со мной очень неохотно идет гулять. Не проходит и десяти минут, как он стремглав летит к папе, ложится возле топчана. И уже никакая сила не сдвинет его с места.
Папа говорит:
— Мне совестно перед Аутом за себя.
— Почему? — спрашиваю я.
— Потому что я не могу его любить так, как он любит меня.
— А мы все, люди, в долгу перед собаками, — говорю я. — Разве не так?
— Так, — серьезно отвечает папа. — На все сто двадцать пять с половиной.
Как бы там ни было, а собаки и в самом деле удивительные существа. Самые преданные, самые верные друзья, какие только бывают на земле.
Даже моя мама, в общем-то довольно равнодушная к собакам, и та не может не признать, что папин Аут — образец дружбы и верности. Случается, мы с нею встречаемся в городе и вместе едем на дачу. И она первым делом спрашивает меня, что я купила для Аута.
Большей частью я покупаю костей по двадцать пять копеек за килограмм и варю суп с перловкой, этого варева собаке хватит дня на два, на три.
Мама говорит:
— За Аута я спокойна. А что ты купила для папы?
Иногда вечером она садится возле папы на табуретку, и они подолгу беседуют о чем-то. Порой смеются. Мама смеется как бы через силу, неохотно, а отец хохочет от души, вытирая слезы на глазах.
И Аут восторженно глядит на него, высунув большой горячий язык.
В такие минуты я ощущаю себя счастливой. Все хорошо, мы все вместе, он, она, я, вместе дружная семья. Все хорошо, в полном порядке…
Но тем горше становится после, потому что я понимаю, это все непрочно, не навсегда, на считанные минуты, а на самом деле мы живем разобщенно, и, должно быть, моим родителям не суждено быть вместе.
Мне не довелось видеть маму плачущей, кроме одного-единственного раза.
Это было на стадионе, в тот день, когда отец прощался с большим спортом. Много лет подряд он был известным футболистом. О нем писали, его фотографии красовались чуть ли не во всех газетах и журналах, его одолевали разнообразные поклонники и поклонницы, он по праву считался самым, должно быть, популярным изо всех спортсменов.
И вот ему исполнилось сорок три года. И он решил уйти, проститься со своим любимым футболом.
Я сидела тогда на стадионе рядом с мамой. Случайно глянула на нее и увидела у нее на глазах слезы.
— Что с тобой? — спросила я.
Она улыбнулась. Улыбка была чересчур открытой, чересчур ликующей, и я ей не поверила.
