имела в виду себя одну. Она обвела вопросительным взглядом меня и маму, нарочно минуя папу, и сама же ответила:
— Да, никогда и нигде, не правда ли?
Когда мы пили чай, Дусенька завела уже новую речь — о жалости, о том, что делать добро, жалеть, помогать следует осторожно, разумно и не забывать ни в коем случае о своей собственной пользе.
— Жалость — чувство обоюдоострое, — утверждала Дусенька. — Жалея кого-то, мы тем самым наносим вред не кому другому, а только себе. Уверяю вас, мои милые, это так…
Я спросила ее, что значит делать добро осторожно?
— То и значит, — ответила она. — Ведь есть люди, которые не переносят, когда им делают одолжение, даже более того, они мстят за добро, дескать, ты мне сделал добро, а какое ты имел на это право? Стало быть, считаешь себя выше меня? А я на самом-то деле куда выше, чем ты, и не желаю принимать от тебя никаких одолжений…
— Неужели бывают такие люди? — удивилась я.
— Сколько угодно, — веско изрекла Дусенька. — Я бы могла привести вам тысячи, да что там тысячи, миллион примеров…
Однако она не привела ни одного-единого, а заговорила снова о какой-то своей знакомой, совсем недавно вышедшей в пятый раз чрезвычайно удачно замуж.
— Она вообще всегда удачно выходила замуж, — заключила Дусенька. — Бывают такие вот избранники судьбы: им всегда и во всем везет…
— Сколько раз она выходила замуж? — спросила я. — Пять?
— А может быть, даже шесть, — ответила Дусенька. — В первый раз это случилось, когда ей было лет шестнадцать…
Она глянула на меня, должно быть, поняла, что подобный разговор не совсем для моих ушей.
— Или ей было, может, двадцать, не помню…
— Шесть раз выходить замуж, — сказала я. — Каждый раз новый муж, новые привычки, новые особенности…
— Не без этого, — согласилась Дусенька. — Ну и что? Один был лучше другого…
А мне представилась эта избранница судьбы, которая как начала с шестнадцати или с двадцати, все равно когда, выходить замуж, так и не может с тех пор остановиться. Неужели ее можно считать и вправду счастливой? Или так считает одна лишь Дусенька?
Я взглянула на маму, и мне показалось, мама думает точно так же, как и я.
После обеда Дусенька уехала. Коснулась щекой маминой щеки, дернула меня за прядь на лбу:
— Привет. Живите и радуйтесь…
Я вызвалась было проводить ее до станции, но она запротестовала:
— Еще чего! Тебе надо заниматься, а я прекрасно дойду, что я, старуха или несмышленыш?!
Холодно попрощалась с папой:
— Желаю поправиться.
И довольно ласково погладила Аута по голове:
— А ты, в общем, симпатяга.
Когда она скрылась из глаз, мама сказала:
— Что за поразительная беспечность! Приезжает на дачу навестить детей и не привозит ничего, кроме газет.
— А «цветной горошек»? — напомнила я.
Мама не обратила внимания на мои слова.
— Дусенька в своем репертуаре. Я думала, она с годами переменится, станет хотя бы более заботливой, куда там!
— Ну что ты, в самом деле? — вступился папа. — Это такой своеобразный характер. Его надо принимать и мириться с ним.
Папа относился к Дусеньке добродушно, во всяком случае, куда мягче, чем она к нему. И снисходительней, чем мама. Мне это по душе, папа, как там ни говори, настоящий мужчина: спокойный и добрый даже к тем, кто недолюбливает его.
На следующий день, в воскресенье, неожиданно приехал сосед по московской квартире, Арнольд Адольфович.
В конце прошлого года тишайший жилец с пятого этажа доктор Златкин обменялся с неким гражданином, который, как позднее оказалось, работал лектором в обществе «Знание».
Я его увидела на второй же день: человек как человек, в меру лысый, умеренно грузный, в очках с толстыми стеклами. И на лице — улыбка, должно быть, постоянная, уж очень она выглядит привычной, открывая ряд металлических зубов.
В общем, что мне до него за дело? Но дело все-таки есть. Он — «наш спарщик», у нас с ним спаренный телефон.
Тишайший сосед доктор Златкин разговаривал по телефону от силы час в неделю. Все остальное время забирали мы с мамой, так что, как я понимала, он почти не имел возможности из-за нас пробиться к телефону.
Теперь роли переменились. Новый «спарщик» говорил с утра до вечера и, кажется, даже ночью.
Однажды я хотела было позвонить, но не тут-то было.
Телефон был заклинен напрочь и, казалось, навсегда.
Я разозлилась и решила подняться к «спарщику» на пятый этаж.
Но мама опередила меня.
— Предоставь лучше мне, а то ты раскаленная, как чугунная сковорода, наговоришь невесть чего со зла…
Она отправилась к «спарщику» и, к моему удивлению, вернулась лишь через полчаса.
Я сказала:
— Может быть, надо было объявить всесоюзный розыск, чтобы отыскать твои следы…
Мама замялась, опустила глаза. Я с удивлением увидела, что щеки у нее прямо на глазах стали заметно розоветь.
— Понимаешь, какое дело, — начала она и снова покраснела.
Одним словом, она произвела на него впечатление. Он клятвенно обещал никогда не занимать телефон больше, чем на пять минут. И еще он сказал, что очень жалеет, что лишен возможности звонить к нам, ведь «спарщики» не могут говорить друг с другом по телефону. Теперь он то и дело заходит в нашу квартиру под различными предлогами: то спросит, работает ли наш телефон, то начинает оправдываться, что говорил больше пяти минут. И при этом все время улыбается, блестя металлическими зубами и стеклами очков.
Я сказала маме:
— Думаешь, ничего не понятно?
— Ты о чем? — спросила мама.
— Наш спарщик имеет на тебя виды, так и знай!
Мама усмехнулась.
— С чего ты взяла?
— С того самого, — отрезала я. — Только помни, если что и случится, то, безусловно, через мой труп…
Я, разумеется, шутила, но в каждой шутке…
Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочерью сравнительно молодой мамы!
И как же долго ждать, пока она в конце концов окончательно постареет!
Уж лучше бы ходила в клуб интересных встреч. Есть сейчас, говорят, такие вот клубы для тех, кому за тридцать. Говорят, туда приходят женщины, навеки потерявшие надежду выйти замуж, а среди мужчин немало женатиков, выдающих себя за свободных холостых молодцов.
Но мама в такой вот клуб не ринется. Сколько бы ее ни уговаривали. Нет, она не такая…
Так вот, наш «спарщик» явился к нам на дачу. Мы с мамой чистили клубнику для варенья, а папа лежал на раскладушке под березой, читал газеты, привезенные Дусенькой.
Я бросала ягоды попеременно то в миску, то в рот, время от времени поглядывая на родителей. Идиллия, да и
